Княжич - Гончаров Олег - Страница 76

26 августа 946 г.

Разговор выдался не из легких. Каждый из собравшихся сегодня здесь, в горнице коростеньского детинца, понимал, что продолжать войну уже нет ни сил, ни средств. Только и уступать никто не хотел.

— Как же ты не поймешь, — горячилась Ольга, — что уже вся земля Древлянская под Святослава легла. Лишь ты упираешься.

— Но Коростень-то вам не по зубам оказался, — возражал отец. — Град все лето держался и еще не один год продержится.

— А толку? — Свенельд руками развел. — Хочешь весь род свой под корень извести?

— Нет, — покачал головой отец. — Не хочу больше крови. Оттого и позвал вас.

— Ну, так прими неизбежное. — Свенельд стукнул ладонью о столешницу.

— Не горячись, варяг, — подал голос Болеслав, круль Чешский. — Нелегко такие решения принимать…

30 мая 946 г.

После битвы на пепелище остатки древлянского воинства укрылись за стенами Коростеня. Из тысячи ратников и семи сотен ополченцев осталось не более половины. Остальное либо сложили свои голо-

вы на поле брани, либо разбежались в страхе по лесам и весям.

Среди тех, кто остался, почти все были калечными. Раненые лежали прямо на стогне. Холопки не успевали повязки менять да травы целебные приворачивать. Стон стоял над древлянским стольным городом. Стон и бабий вой.

Таким я увидел Коростень, когда въехал в ворота на взмыленном коне.

— Добрыня! — бросился ко мне Ярун. — Жив, княжич!

— Что мне сделается? — Я сошел с коня и обнялся с дружинником.

— Где же ты был? Князь уж думал, что убили тебя на тризне.

— Где он?

— В детинце. Ранен сильно. Микула с ним. Путята где-то на стенах. А Побор на пепелище остался. Гостомысл сразу после тризны пропал. Куда делся? Не знает никто. И Смирного больше нет… — Ярун отвернулся, чтобы я его горя не заметил.

— Про Смирного знаю. Жаль его. И Побора жаль, — вздохнул я.

Тяжко было от навалившегося лиха. Желя и Карна в душе моей слезы горькие лили. Только нельзя мне сейчас их наружу выпускать…

— Ты бы к тетке Милаве заглянул, — сказал Ярун. — Грузно ей сейчас. Да и всем нелегко…

— Загляну. Обязательно. Вот только с отцом повидаюсь…

Я нашел отца в опочивальне. Таким я его никогда не видел. Борода всклочена. Глубокий шрам на щеке кровью сочится. Горячечным блеском полыхает взгляд. Голова тряпицей обвязана…

— Батюшка! — кинулся я к нему.

Упал на колени перед ложем. Голову склонил.

— Добрынюшка! — попытался он встать.

— Тише, княже, нельзя тебе силы терять. — Микула удержал его на ложе.

— Видишь, как оно обернулось, сынко? — а сам мне ладонью по волосам.

— Малуша где? — спросил я огнищанина.

— У нас она, — сказал тихо Микула. — Ее еще седмицу назад с Заглядой под Берисавин пригляд отправили.

— А Любава?

— Когда я уходил, в здравии она была. Ты за них не переживай. Навряд варяги до наших дебрей доберутся. А если что, они в схороне укроются.

— Ольгино войско на подходе! — в опочивальню влетел Путята.

Увидел меня. Остановился. Улыбнулся. Рубец на лице еще больше побагровел. А я вижу, что глаза у него, как у зверя затравленного. У меня, наверное, такие же.

— Рад видеть тебя, княжич.

— А я тебя, — поднялся я с колен, подошел к нему, обнялись мы крепко.

— Сынко, — простонал отец, — держись, сколько можешь. Не отдай Коростень.

— Не отдам, — сказал я твердо. — Что? Пошли, что ли? Владана! — крикнул я сенной девке. — За отцом пригляди…

— А я ведь достал Асмуда, — сказал Путята, когда мы вышли от отца.

— Он на пепелище за смертью пришел, — ответил я ему.

— А ты почем знаешь?

И я вкратце рассказал ему, как в полон попал. Как видел бой с холма. Как Асмуд рог свой Ольге передал. Как меня Соломон освободил…

— Так что ты, считай, ему услугу сделал. Он теперь в Вальхалле с богами своими пирует.

— Эх, — в сердцах махнул рукой воевода. — Знал бы, не тронул бы его. Пусть бы сам подох.

— Что теперь о прошлом жалеть, — успокоил его Микула. — О том, что дальше будет, думать надо…

— Древляне, люди вольные! — крикнул я с крыльца. — Сила вражья к Коростеню подходит! Все, кто может держать оружие, — на стены! Это говорю я! Грядущий князь Добрый Малевич!..

Не вышло у руси с наскоку Коростень взять. Расшиблись они о стены города. Отхлынули. В осаду сели. Через две седмицы хан Куря со своими печенегами ушел. Не любили они долго без дела сидеть. Им бы по степи скакать да купцов грабить, а города брать печенеги не приучены.

Немного силы у Ольги осталось. На штурм не хватит. Решила нас голодом заморить. Только просчитались они со Свенельдом. Отец запасов в Коростене на три года собрал. Так и прожили все лето. Они там. Мы тут.

Скучали. Переругивались. Из луков друг в друга постреливали. Широт много стрел заготовил. Хватало нам. Да и им все время подвозили.

Отец на поправку пошел. Через месяц с постели встал. Рука у него левая отказала. На пепелище топор варяжский щит пробил да жилы ему подсек. Теперь вон, как плеть, рука болтается. И шрам на щеке на всю жизнь останется. Да еще на одну ногу прихрамывать стал. Это после тризны по Ингварю.

Смеялся, что жениться хотел, а теперь за калеку ни одна карга старая не пойдет.

Лето между тем пошло на убыль. А как узел, им и Ольгой завязанный, распутать, никто не знал…

26 августа 946 г.

Три дня назад всполошились осадники. Мы подумали, что они на штурм отважатся. На стены высыпали. Смотрим, к становищу варяжскому подкрепление идет. Только ошиблись мы.

Слишком мало пришедших для подмоги было. Человек сто. Не больше. Один среди них выделялся. И конь под ним хорош. И сам всадник чудной. На шеломе перья развеваются. Плащ на нем синий. Не воин, а птица расфуфыренная. Он перед Ольгой спешился. Поклон ей отвесил. Потом они в шатер вошли…

Наутро стража доложила, что к воротам кто-то подъезжает. Один.

Мы с отцом из башни выглянули. Точно.

Ратник, из пришедших накануне, возле моста остановился. Меч со щитом на землю положил. Копье рядом оставил. Кольчугу с себя снял. В одной рубахе остался. Коня в поводу к воротам подвел.

— Впустить переговорщика, — велел отец. Заскрипели ворота. Вошел незнакомец в Коростень. Только незнакомец ли? Что-то в госте такое было, отчего у меня сердце радостно екнуло.

Присмотрелся я. Пресветлый Даждьбоже! Это же Яромир! Вот уж кого увидеть не чаял.

— Яромир! — бросился я к нему.

— Добрыня!

Оказалось, что даже в наше горькое время есть место для радости.

— Как же ты через германцев пробрался?

— А как ты от норманнов уйти сумел?

— Я смотрю, старые знакомцы встретились, — подошел к нам отец.

— То так есть, — поклонился Яромир. — Круль Чешский и Моравский Болеслав тебе, князю Древлянскому, поклон шлет. Сам он пока в становище врагов твоих остановился. Дозволения просит в град твой войти.

— Что надо дяде жены моей?

— Прознал он, что ты нужду терпишь. Хочет помочь.

Отец немного подумал и сказал:

— Пусть приходит. Рады мы будем князю Болеславу и помощи его…

Болеслав оказался человеком старым, но еще крепким. А что наряд на нем чудной, так это ничего. Хоть по одежке встречают, да провожают-то по уму.

Пока чехи в Коростене размещались, мы с Яромиром встречу отметили. Я ему о своем житье-бытье рассказал. Он — о своем.

Оказалось, что почти год он в землях германских зверем диким таился. К своим пробирался. Помог ему христианский Бог. Миновал он германцев. Правда, рысь его немного потрепала да однажды волк чуть не загрыз, так это мелочи. Добрался он до Праги. К Болеславу с повинной пришел. Дескать, не уберег он меня. Смотрит, а Здебор уже дома. Отпустил же его отец, как только прознал, что мы до земли Чешской не доехали. Корить его сильно не стали.