Боярин - Гончаров Олег - Страница 4

– Ко мне! Все ко мне! – закричал Иосиф и резво, не по годам, вскочил на ноги.

И в следующий миг новая стрела ударила в землю в то место, где еще недавно сидел каган, царапнула по камню, отскочила и улетела в костер. Метнулся Иосиф в сторону, в темноту сиганул подальше от света. На свету он мишень легкая, а во тьме – поди сыщи.

– Все ко мне! – кричал каган, а сам спешил к шатру.

С утра он собрался на охоту, и вот теперь невольно усмехнулся, почувствовав себя дичью. Неуместной была эта усмешка, но почему-то Иосифу вдруг стало весело. Понимал он, что глупость это и вместо веселья должен прийти страх, вот только ничего не мог с собой поделать.

Не хуже архара каган скакал по камням, спотыкался в темноте, отбил на ноге большой палец, ударившись о валун, едва не растянулся во весь свой великанский рост, но это только прибавило ему веселья.

– Все ко мне! К оружию!

Шумно стало в становище. Заспанные охотники выскакивали из палаток, палили факелы и тут же становились легкой добычей для невидимых стрелков. Воины падали, пробитые стрелами, даже не успев понять, откуда к ним пришла смерть.

– Чтоб вас всех разорвало! – ругался каган на бегу. – Огонь не зажигать! Перебьют же!

Он откинул полог шатра, влетел внутрь, кинулся к опорному столбу. Здесь, на простом кованом гвозде, висел его меч, спрятанный в дорогие ножны. Желтый свет лампы играл огоньками на гранях большого синего камня, вделанного в рукоять каганова меча. Наверное, еще недавно Иосиф полюбовался бы этим причудливым отсветом, но сейчас ему было не до красот. Он выхватил меч из ножен. Рукоять удобно легла в ладонь, и это придало кагану уверенности.

– Ну, теперь посмотрим… – прорычал Иосиф.

Клинок со свистом рассек воздух. Услышав привычный звук, каган совсем успокоился. Место недавней растерянности и истерического веселья заняла холодная уверенность в своих силах.

И, будто издеваясь над решимостью старого воина, покров шатра пробила стрела. Она вспорола подушку на ложе, подняла облачко пуха и остановилась, застряв в меховом покрывале.

Резкий звук за спиной кагана заставил его обернуться и изготовиться к бою. Натянутый шелк покрова треснул под чьим-то напором, и в прореху ввалился человек. В потемках каган не разобрал, кто это, и поднял меч. Оказалось – свой. Один из телохранителей. Копье пробило ему живот. Воин сжимал обломанное древко окровавленными руками, его шатало из стороны в сторону, ноги заплетались, но он из последних сил упрямо шел на кагана.

– Аланы![5] – прохрипел воин и свалился к ногам Иосифа.

– Ага! – смекнул каган. – Значит, враги старые на ближний бой подошли. Что ж, – перешагнул он через телохранителя, – потягаемся…

А в дыру прорванную уже вражина лезет. Кошма[6] на нем ремнями перепоясана, зубами белыми ощерился, в глазах ярость, а в руке кинжал длинный зажат.

Не стал Иосиф дожидаться, когда алан на него кинется. Рубанул наотмашь. Крякнул враг, красным кагана забрызгал. Не дал ему старик упасть, ногой пнул. Отлетел мертвяк назад, кинжал выронил, а следом за ним второй прет. Взглянул алан на мертвого товарища, закричал что-то свирепо и… на каганов меч напоролся. А Иосифу вдруг радостно стало, по-настоящему радостно, словно свалились с его плеч долгие годы. Кровь в жилах взыграла, молодым себя вновь почуял, сильным и злым.

Выскочил каган из шатра, мечом размахивает.

– Адонай! – кричит воинственно. – Элоим Саваоф[7] со мной! Хюриэль с Рафаилом[8] за спиной моей!

Трое перед ним – один с копьем, двое с кинжалами длинными. Не любят аланы мечами биться, с кинжалами им сподручней.

Иосиф направленное ему в грудь копье отбил, под древко ушел, на носке повернулся, сложился пополам и ногу копейщику подрубил. Закричал тот и по земле покатился. А каган, не мешкая, второму в живот мечом сунул. Отбился от кинжала третьего алана. Только железо об железо звякнуло, а старик уже на ногах.

– Адонай! – воскликнул радостно и сверху врага рубанул.

Принял алан клинок на кинжал, смерть неминучую от себя отвел и снова на кагана кинулся.

Изготовился Иосиф наскок встретить, но не дали ему. Навалились сзади, на руках повисли, под колени подбили, на землю повалили. Силится каган вырваться, а не может. Кто-то его по запястью лупит, меч из рук выбить старается, кто-то по затылку бьет, лицо в камни острые вдавливает, кто-то ноги спутывает, а кто-то руки заламывает.

Повязали кагана, на колени поставили. Огляделся Иосиф зверем пойманным, но непокоренным, на врагов своих зыркнул. Зубами заскрипел, когда увидел, что лишь четверо его побороли, а пятый у них за предводителя. От костров догорающих свет неверный, но и в этом неярком отблеске узнал его каган. Да и трудно было не узнать толстяка. И зло взяло старика. Зло за то, что не сумел он предугадать, чем оплошность Давидова обернуться может. Рванулся Иосиф из пут, но не смог ремни порвать.

– Значит, говоришь, дочь моя сильно понравилась? – шагнул кухарь к кагану и ладонью наотмашь ударил его по лицу.

Губа лопнула, подбородок кровь залила. Поморщился Иосиф, словно жабу проглотил, сплюнул сукровицей, не долетел плевок до предводителя, и от этого еще больше каган разозлился.

– Шакал! – выругался кухарь, брезгливо на кагана взглянул, словно не человек перед ним, а мокрица скользкая, и неожиданно сник.

Плюхнулся толстяк на землю, голову руками обхватил, заплакал навзрыд.

– Зачем же вы так? Зачем? – причитать начал. – Ей же всего восьмой год пошел. Она же… ненавижу… вам игрушка, а у меня кроме нее… и откуда вас на мою голову принесло?

И вдруг жалко стало Иосифу кухаря, и сам он этому чувству своему, почти забытому, удивился.

– Не я в смерти дочери твоей виновен, – сказал тихо. – Это он, – кивнул каган на догорающий труп Давида.

Еще что-то добавить хотел, но не дали ему.

Взвился кухарь, словно ужаленный.

– Ты его хозяин! – закричал. – Тебе за содеянное и отвечать!

Повернулся толстяк к своим, сказал что-то на языке дикарском, зашумели аланы, повалили Иосифа на землю, штаны с него стягивать начали.

Напрягся каган, дугою выгнулся, словно барс раненый зарычал. Понял, что еще немного, и, как девчонка та, голову себе о камни разобьет, чтоб позора этого не терпеть. Ужом извиваться начал, голое тело о гальку речную изодрал, но даже не заметил этого.

Держали Иосифа крепко, но он вывернуться сумел, пнул ногами связанными одного из мучителей в живот, тот и согнулся. Только уж больно силы неравные были. Куда ему, со штанами спущенными, ремнями стянутому, против свободных. Навалились, снова вниз лицом повернули, лишь успел заметить каган, как кухарь свой пояс расстегивает.

– Адонай! – прошептал, у Бога защиты вымаливая. – Не оставь меня сирого милостью своей!

А кухарь над Иосифом потешается. Видно, придавило отчаяние толстяка и совсем разума лишило.

– Так вы ее хотели? – шипит. – Так? – А сам старика по затылку кулаками молотит, горе свое на нем вымещает.

– Адонай… – взмолился каган разбитыми в кровь губами и ягодицы из последних сил сжал.

И услышал Господь мольбу Иосифа. Не оставил на поругание гоям помазанника своего, не позволил над носителем силы своей непотребство совершить. Ангела с мечом сверкающим на выручку наместнику своему на землю грешную прислал. На радость каганову, на горе насильникам. В руке у ангела меч острый, в свете костров догорающих огненной молнией сияет.

Аланы даже оторопели сначала от такой неожиданности, а потом, опомнившись, в драку полезли. Только куда им, смертным, против посланца Божьего?

Первого врага спаситель с лёта подрезал, колесом провернулся, плащом взмахнул, – сверкнул меч, и развалился алан на две половины, лишь под ногами от крови скользко сделалось.

Второй в него копьем сунул, но не попал. Увернулся ангел от острого жала, древко над головой пропустил, мечом в противника ткнул, но только тот проворнее клинка оказался. Отпрыгнул назад, в луже кровавой поскользнулся, чтобы не упасть, на древко копейное оперся, ноги от земли оторвал и спасителю в грудь ичигами мягкими вдарил. Принял ангел удар, но выдержал. Крякнул и на обидчика бросился. Вновь блеснул меч в темноте, звякнул, по дереву полированному соскользнул, вгрызся отточенным лезвием в предплечье алану, у того от боли в глазах светло стало, словно вокруг не ночь темная, а ясный день. Увидел алан в единый миг и становище разоренное, и товарищей убитых, и тела недругов изувеченных, и речку быструю, что шумела равнодушно неподалеку, и любимые горы, да только проститься он со всем этим миром не успел. Полоснуло в груди новой болью, полыхнул огонь в сердце и погас. Навечно.