Лесовичка - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 37

«Он» был уже близок… Краем скошенного глаза Уленька ясно видела что-то жуткое, необычайное, что было перед ней…

Отчаяние придало ей силы… Точно кто толкнул ее в голову и заставил поднять глаза…

— А!.. а-а!.. а! — диким воплем вырвалось из груди Уленьки.

Перед ней стояла огромная белая бесформенная фигура, страшная, вселяющая ужас своей необъятной и непонятной величиной.

— А!.. а-а!.. а — еще раз дико и жалобно вскричала Уленька… и волосы, отделившись, зашевелились на ее голове.

Фигура подняла белую руку, и худой огромный палец медленно погрозил Уленьке… Та пронзительно взвизгнула, откинулась назад и тяжело рухнула на пол…

Глава XIII

Муки совести. — Опять Секлетея. — На репетиции. — Друг. — Дверь приоткрывается

Что-то таинственное происходило в пансионе на следующее утро. Входная дверь постоянно хлопала. Мальчишку Сеньку, дежурившего в черных сенях и на кухне для посылок Секлетеи, то и дело усылали куда-то. Какой-то незнакомый господин в сопровождении матушки прошел в комнату Уленьки и оставался там долго-долго, часа два.

Девочки едва-едва сидели на уроках, которые уже начались у них со второго дня нового года, и поминутно поглядывали на дверь. Масса странностей поражала их в это утро: и беготня, и суетня по пансиону, и таинственное шушукание в коридоре, и то, что вместо обычно дежурившей во время уроков Уленьки в классной сидела сестра Агния.

— Что бы это значило? — недоумевали монастырки.

Их любопытство было подожжено.

И вот все разрешилось неожиданно и странно.

— Уленька при смерти! Уленька умирает! — объявила сестра Агния девочкам в то время, когда они, одетые по-праздничному, чинно сидели в спальне, ожидая экипажей от княгини, так как в то утро их должны были везти на репетицию спектакля в княжеский дом.

— Уленька при смерти! Уленька умирает! — словно громом небесным ошарашило девочек.

Тесной недоумевающей толпой окружили монастырки сестру Агнию.

— Что?! Как умирает?! Почему умирает? Вчера еще была здорова?! Отчего? Что случилось с Уленькой? — слышались вздрагивающие от волнения голоса.

Ее дружно ненавидели всем пансионом, эту Уленьку, ей никогда не желали добра; больше того: на ее голову призывались всевозможные несчастья. Но смерти ей никто не желал, смерти ее никто не хотел.

И детские сердца, чуткие, добрые и отзывчивые даже к врагам, забили тревогу.

— Как умирает? Неужели умирает Уленька?

— Да, дети… Ее болезнь очень опасна, очень… Воспаление мозга от внезапного, сильного испуга… Что-то случилось с Уленькой в эту ночь. Она была сильно потрясена, испугана. Ее нашли распростертою на полу без чувств… Может быть, ее умышленно напугал кто-нибудь из вас? О, как это жестоко! Господь не простит такого греха…

И с этими словами Агния поспешила в комнату больной.

Долгое молчание воцарилось в спальне.

— Умирает! — наконец первая очнулась маркиза.

— И почему бы? — тихо сорвалось с уст Раисы.

— Испугали, говорят. Но кто, кто?

И честные, прямые глаза Ольги Линсаровой оглядели проницательным взглядом подруг.

— Жестоко! — подхватила Паня Старина, — о, как жестоко!

Что-то быстро метнулось, кинулось ей на шею, и потрясенный голос прорыдал:

— Я… я виновата… в болезни Уленьки… в ее смерти быть может… Я… я… одна я… — со стонами, воплями и рыданиями срывалось с трепещущих уст Катюши Играновой, бившейся в истерическом припадке на груди Пани.

— «Мальчишка», милый, что с тобою? — обступили Игранову монастырки. О чем ты, голубушка, родная, Катя?

— Девочки… голубушки… золотенькие!.. Ох, Господи! Ужас какой!.. Не знала я, что этим кончится… Я пошутить и… и отомстить хотела Уленьке за ее доносы и передачи матушке и… и… решила ее напугать… взяла простыню и щетку половую и сорочку набила тряпьем… Вышло привидение большое, страшное… Пальцы бумагой обернула, трубочками, как когти, и к ней, к Уленьке, ночью… тихонько вошла… щетку высоко подняла… Вышло высокое чудище… Уленька испугалась, закричала… упала, а… я… я убежала… Грешница я, девицы, великая грешница, и нет мне прощенья!..

Новым приливом рыдания заключила свою исповедь Катя.

Девочки теснились вокруг Катюши, оторопелые, испуганные, не зная, чем утешить, успокоить несчастного «мальчишку». Первой заговорила маркиза.

— Не плачь, Катюша, ведь ты не хотела этого… ведь ты пошалила только, — ласково утешала она все еще истерично всхлипывающую Катю.

— Не хотела, не хотела она! — подхватили и остальные. — Не плачь! Не плачь, Катюша!

— Нет, пусть плачет! Пусть плачет, Христовы дитятки! Пусть плачет бесталанная, такие слезы покаяния угодны Господу, — неожиданно прозвучал за спинами монастырок знакомый старческий голос. — Пусть облегчит себе душу раскаянием! Плачь, дитятко! Плачь, болезное! Плачь, и над тобою смилуется Господь! И, увидя чистые слезы, Господь вернет Уленьке здоровье, а тебе душевное спокойствие!

— Секлетеюшка! Милая! — в одну минуту Катюша была в объятиях незаметно подошедшей старухи. — Я не хотела этого… Бог видит, не хотела!.. — лепетала она, давясь новыми мучительными рыданиями.

— Верю! Верю, что не хотела! — лаская морщинистой рукой прильнувшую к ней черненькую головку, шептала Секлетея, — верю, что не хотела, дитятко… Господь простит, Господь простит… Вот помолиться надо было бы за здоровье рабы Божией Иуллиании… вот хорошо бы…

Едва успела произнести эти слова Секлетея, как одиннадцать девочек опустились на колени и нестройно, разногласно, но горячо и страстно сорвалась хором молитва с молодых, горячих, трепещущих губ:

— Господи! Спаси Уленьку! Помоги Уленьке! Исцели ее, Господи! Ты милосерден, кроток и могуществен! Спаси Уленьку, Милосердный Господь!

Позади всех стояла старая Секлетея. Ее старчески слезящиеся глаза были устремлены на икону. Иссохшие от времени, дряхлые губы шептали:

— Боже! Будь милостив к сим юницам… Не ведают бо, что творят…

Когда сестра Агния вошла в спальню, чтобы оповестить детей о приезде за ними экипажей от княгини, она невольно замерла от удивления на пороге комнаты.

Старая Секлетея и одиннадцать юных монастырок горячо молились одной общей молитвой о здравии болящей рабы Божией Иуллиании.

И что-то мягкое и ласковое впервые засветилось в суровом, сухом и строгом лице монахини…

— Милочки мои! Здравствуйте! Здравствуйте, дорогие… Добро пожаловать, душечки! Да какие же они все худенькие у вас… Можно подумать, что вы их одним воздухом питаете, матушка… А это кто? Верно, новенькая? Какая красоточка! Ну, здравствуй, здравствуй, милая… А Лареньки нет? Жаль… Красавица!.. Тю-тю Ларенька! Сами виноваты, матушка… Ах, что за глаза у новенькой! Чудо! Чудо! А вот и Катюша… Милая чернушечка… И ты, серебряная головка… Великолепно, душечки!.. Все, все налицо…

Звонкий, серебристый, как колокольчик, голосок разом наполнил и огромные палаты княжеского дома, и великолепно убранную, всю застланную коврами гостиную, и дрожащие от радостного волнения сердца пансионерок.

Лишь только они переступили порог роскошно обставленной комнаты, навстречу им поднялась эта полненькая, небольшая фигурка, вся, как облаком, окутанная розовым тюлем нарядного matine, звенящая бесчисленными браслетами и брелоками.

Маленькое личико княгини сияло радостью и удовольствием. С удивительною ловкостью она одновременно тормошила и целовала пансионерок и тонко, по-светски, льстила матери Манефе и восхищенным взором обдавала Ксаню, которую видела в первый раз. Странною казалась эта веселая, нарядная, жизнерадостная молодая женщина рядом с черными, постными фигурками юных монастырок, которые, чувствуя на себе постоянно строгий взор матери Манефы, держали себя степенно, как подобает воспитанницам духовного пансиона.

Между тем княгиня, наговорившись вдоволь, вдруг порхнув на середину комнаты, крикнула:

— Чаю! Чаю! Дайте нам чаю! Я совсем забыла…

И тотчас же, поворачивая взор к двери, прибавила: