Изувер - Барабашов Валерий Михайлович - Страница 78

А если соскочило… да, воробья не поймаешь.

— Перестань, Паша! — Марину трясло, как в лихорадке, ей и казалось уже, что она серьезно и опасно заболела. — Не надо! Зачем ты наговариваешь на себя?!

— Я тебя только об одном хочу попросить, Марин! — Он швырнул сигарету в форточку, повернулся к ней, обнял. — Я один всю жизнь, как волк. У меня и фамилия-то волчья… Матери почти не помню, отец не просыхал, пил… С Людкой у нас не заладилось. Холодная она, бездушная какая-то. Рыба, а не человек. Один я. Выть оттоски хочется. А тебя когда увидел… Сердцем к тебе потянулся, понимаешь, как магнитом вдруг к тебе поволокло. Мне с тобой хорошо было. Ты мне и за мать, и за любовницу. И Ксюшку я твою люблю, Марин. Пацанка у тебя чудо! Веселая, ласковая. Я ее удочерю, Марин, ты не думай! Ты только подожди меня, а? Если не расстреляют, если лет пятнадцать дадут… Я их проживу, я буду о вас думать, домой буду стремиться, поняла?

Домой! К тебе. И к Ксюшке… Наворотил я, конечно, грех у меня на душе большой, не простят, наверное, не поверят. А я бы все заново начал, если б тебя раньше встретил. А теперь…

Марина молчала, плакала.

В эту бессонную ночь Койот все ей рассказал: как еще пацаном украл у приятеля отца обрез, как много лет зачем-то хранил его, прятал, как потом, уже взрослым, задумал добыть настоящее, компактное оружие, убил милиционеров, потом напал на инкассаторов… Рассказал он и об убийстве шофера «КамАЗа», только не стал называть сообщников, а все приписал себе: попросил подвезти, брызнул в лицо шофера из газового баллончика, задушил его, потом бросил в лесу, а «КамАЗ» продал грузинам… Сказал, что Кашалот вычислил его, узнал по фотороботу, заставил работать на себя, и он должен теперь снова убивать…

«Значит, это он, Павел, убил Бориса Григорьевича, — решила Марина. Паша не хочет больше заниматься этим гнусным делом, вот он и…»

А он будто прочитал ее мысли:

— Нет, Кашалота я не трогал. Я думаю, его Мерзляков замочил или кто-то из тех, из центра.

Они давно на него зуб имели.

Марина дрожала с головы до пят.

— Паша… Пашенька! Остановись! Я не могу больше слушать этот бред. Зачем ты мне все это рассказываешь? Как мне жить с этим?!

— Ты все должна знать, Марин. Мне больше некому рассказывать. А носить тяжело. Но я даже не поэтому… Хочу, чтобы ты не из протоколов потом узнала — от меня. Потом много про меня всякого говорить и писать будут. Вранья много будет, ненависти. Я заслужил эту ненависть, конечно. Но так хотелось всегда человеком себя чувствовать. И жить по-человечески… Я уже думал: а может, пойти в милицию, сознаться во всем? Легче будет. Как ты думаешь, Марин? Зачтется же явка с повинной?

Она затрясла опущенной головой:

— Не знаю… не знаю! Я с ума сейчас сойду, Паша! Хватит!

Он помолчал, слушал всхлипывания женщины, гладил ее голое плечо.

— Ладно, Марин, все. Прости. Я и сам не ожидал, что так разговорюсь. Накатило что-то. Зря, наверное. Теперь и ты будешь мучиться. Я думал, ты поймешь меня…

— Может, тебе уехать, Паша. А? — Она подняла к нему мокрое от слез лицо. — Я тебе денег дам… Поезжай! Куда-нибудь в Сибирь, на Дальний Восток… Россия же большая!

— Ладно… ладно… — меланхолично повторял он. — Куда от себя уедешь? Все же со мной останется. Да и без тебя я уже не могу. Поживу хоть сколько с тобой… Хочешь, я завтра при матери предложение тебе сделаю? Хочешь?

Марина молчала, шмыгала носом, и Койот правильно понял ее молчание. Встал, взялся за одежду.

— Ладно, пошел я. Светает уже. Транспорт еще не ходит, но ничего, я пешком. Прогуляюсь.

Постоял у двери, глухо сказал: «Прощай, Маринка. Спасибо тебе за ласку. Всегда буду помнить… пока жив».

Она не ответила. И не пошла его провожать.

А Койот вышел на улицу, постоял у подъезда, вдыхая свежий утренний воздух. Потом не спеша, с наслаждением закурил, не спеша пошел прочь со двора.

Оглянулся. Окинул тоскливым взглядом дом, где оставалась его женщина, ее ребенок и мать.

Пробормотал выплывшие откуда-то в памяти стихи:

Усмехнулся: кто его, Павла Волкова, убийцу, будет ждать столько лет, если оставят в живых?

Кому он нужен?

Бросил сигарету, зло затоптал ее и быстрым шагом двинулся домой. Отец с мачехой, покладистой, понимающей его, Павла, — это все, что у него осталось…

Этим же утром Марина с матерью и Ксюшей уехала из Придонска в деревню. Вернулась в город, когда вся эта история печально завершилась.

Ей дали об этом знать.

Глава 30

ДОБРОВОЛЬНОЕ ПРИЗНАНИЕ ОБЛЕГЧИТ ТВОЮ УЧАСТЬ

Не сразу, не в один день Мосол и Колорадский Жук приняли это трудное решение — сдаться властям добровольно. Но — приняли.

Перед посадкой долго и классно оттягивались.

Практически целый месяц. Хорошо знали, что вольница кончилась, что за убийство придется отвечать по закону, что сидеть не один год.

Особого снисхождения к себе не ждали, но все же рассчитывали, что явка с повинной смягчит наказание, закон это предусматривает.

Они долго думали, кому именно сознаться в содеянном. И дружно пришли к выводу — Эмме Александровне Крайко, идти надо к ней. Их, шпанят, она помнит, конечно, еще по работе в Левобережной прокуратуре, возможно, что и теперь в курсе их дел — оперы доложили. Кашалот был на виду, все, кто его окружал, разумеется, тоже. Только ленивый и равнодушный опер района не знал их фамилий и кличек, не говоря уже о бывшем начальнике утро капитане Мерзлякове.

Да, спился мужик после того, как его погнали из ментовки, затосковал. Нигде не работает, когда трезвый — гоняет на своей тачке по городу, занимается извозом. При случайных встречах старается делать вид, что не знаком с ними, подручными Кашалота, не их поля ягода. Чует свой конец. Скоро всем им придется отвечать перед судом, скоро уже зазвенят браслеты на руках…

Колорадский Жук и Мосол хотели позвать с собой на добровольную явку и Серегу Рылова, но Рыло, почуяв опасность, рванул куда-то в теплые края, на Кубань, где жили у него дальние родственники: надо было попытаться раствориться в народе.

Пусть пытается. Побегает, может, на месяц больше, чем они. Но, как известно, раньше сядешь — раньше выйдешь!

Они явились к Эмме Александровне прямо на работу, в прокуратуру. Уже экипированные для посадки в СИЗО, помытые-побритые, соответственно одетые и с продуктами на первые двое суток. Тюрьма и ее порядки знакомы, за каждым — ходка, так что не в новинку будет и эта, очередная, и «столыпинские» вагоны, и нары, и окрики «вертухаев», и оскал собачьих морд…

Уже с порога кабинета Мосол заявил:

— Мы с повинной, Эмма Александровна. Зачтется?

— Конечно, ребята, — спокойно сказала она. — И чего же вы натворили в этот раз?.. Садитесь, рассказывайте. Разговор у нас, наверное, долгий будет?

— Как спрашивать станете.

— Подробно. Я человек, вы знаете, дотошный, любознательный, обо всем вас расспрашивать буду.

— Ну… мы вообще-то мало знаем. Больше про себя. О других не спрашивайте, Эмма Александровна. Суками не были и не собираемся. Западло!

— Ну-ну, не надо горячиться. Давайте о вас поговорим, я согласна Под протокол, конечно, как полагается. Или вы просто посоветоваться пришли?

— Я же сказал, с повинной, — нахмурился Мосол.

— Но вы все же послушайте сначала, Эмма Александровна, — заискивающе попросил Колорадский Жук, наивно рассчитывая, что начало их разговора может что-нибудь изменить в будущих решениях суда. — А потом уже и решайте, чего писать, а чего не писать. Лишняя писанина кому нужна?

— Резонно, — скупо улыбнулась Крайко. — Итак?

Мосол и Колорадский Жук переглянулись, будто робкие купальщики, пробующие воду — боязливо и с опаской: не холодно ли? не глубоко?

И все же надо было плыть к противоположному берегу. Назад пути отрезаны.