Собачья площадка - Голубев Игорь - Страница 17

Евсей поднялся и пошел за мешком. Тут же стояла импровизированная тачка, приспособленная под картонный ящик от телевизора «Сони», в который тютелька в тютельку входил мешок бутылок.

Грехи наши тяжкие, крякнул Евсей, сваливая мешок через борта, унялся бы ветер, опять кости ломить будет. Но больше всего Евсей по весне и осени боялся прободения язвы. Тогда все. Тогда каюк.

У приемного пункта гудели пенсионеры. Тут пара-тройка рож того же статуса, что Евсей. Они приветствовали его радостно — нашего полку прибыло. Евсею было неприятно. Он догадывался, о чем идет спор между пенсионерами и бомжами. Не хотел в него вступать.

— Господа-товарищи, не надо сушить глотки, все равно спрайту за так никто не даст. Все мы тут стороны пострадавшие, а посему давайте в порядке очередности. Кто крайний?

Очередь сконфузилась, хотя в ней стояли люди далеко не склонные к компромиссу. Откуда это берется в русских людях — совестливость, никто и никогда не узнает. Но уж точно не от татар и их ига. А пока у одного из очереди заработал, досасывая батарейки, транзисторный приемник. Передавали концерт классической музыки. Оставалось только ждать и слушать. Не современный тум-тум, а Шуберт. И все поразились. Замолкли и стали слушать. Непритязательная пьеска, но сколько в ней было от молодости стоящих в очереди людей!

Сдав бутылки и заработав на этом ещё восемьдесят рублей, Евсей повез коляску в близлежащую подворотню, где передал знакомому дворнику на хранение. Далее его путь лежал через Свиблово до места помывки. Он шел и удивлялся. Кругом люди занимались своими делами. По крайней мере, лица у всех были занятые. Что можно делать в середине дня молодым, полным сил и здоровья людям? Покупали зеленый лук и редиску не поймешь у кого. Кто-то тащил упирающегося ребенка. Прыщавые пили пиво, лениво прислонясь железом к железу. А в домах за шторами и жалюзи, наверное, подписывали нужные и не нужные бумаги.

— Евсей! — с неподдельной радостью приветствовал бомжа истопник, так, словно они вместе много лет назад выстояли под бомбежкой и делили последнюю махру. — Сколько лет, сколько зим, как ограбили магазин!..

— Помыться можно? — спросил Евсей. Он знал, что не откажут, но могло быть нашествие тараканов со своими барышнями, тогда приходилось ждать окончания их помывки. Иногда ожидание затягивалось до трех-четырех утра. Наевшиеся секса барышни, удовлетворив убогие фантазии денежных партнеров, расползались по дневным хатам.

Сегодня тараканы оккупировали только три зала. Больше того, отдельный зал для пиршества готовили на завтра. В нем-то и решили обосноваться. Еще с утра истопник поправил там кое чего, приглашенная барышня вымела все подчистую. Стены окропили настоем эвкалипта.

— Давай-ка одёжу… — приказал истопник, — прожарим.

Евсей безропотно разделся, явив приятелям бледное тело с двумя пролежнями синего цвета. Хотя в русских парных не принято обмываться перед парилкой, оба друга в один голос заявили, чтобы Евсей сначала пошел в душ, но не мочил головы.

Тело Евсея отозвалось на горячий душ равнодушно. Поры не открылись. Им нужен был более ощутимый удар температурой. И все-таки первая грязь сошла. Обнажились отдельные участки кожи с ямочками оспин и седыми волосками в родинках. Евсей вспомнил из истории, что утренние бани отворялись обычно в благовест, к заутрене, а вечерние — чуть раньше вечернего звона, и никак не мог понять, в какой временной период попал. Скупые люди с собой мыла не брали, подбирали брошенные другими обмылки, да и веники пользовали чужие. Евсей поискал на полке и нашел удивительное импортное душистое мыло с незнакомым запахом. Целое. Не обмылок. И полотенце лежало свернутое в трубку, китайское, чистое. С этикеткой.

«Сначала только в печах мылись. Когда истопят печь пожарче, например под хлебы, то как вынут их, возьмут воду, нагретую загодя, настелют пол соломою, веник прихватят, распаренный домягка. Посудину прихватят для хорошего духу с квасом, а для молодоженов с пивом. Улегшись как следует, человек велит затворить за собой устье печи, прыскает по сторонам и поверху квасом ли, пивом ли. Всего лучше пучком соломы, прыскать. Пару поддать, сколько надобно, а потом уже и париться. Выходит распрелый человек из печи в сени или во двор — холодной водой окатиться. Непременно потом надо полежать на лавке или на полу на соломе».

Когда он вышел, воздух был напоен ароматом пива. Оба сотоварища сидели и хитро улыбались. Перед ними на салфетке лежали яйца вкрутую, плохо ошкуренный лещ, черный хлеб и доброе слово в виде бутылки водки. Евсей порылся в мешке и был встречен рукоплесканиями — бутылка водки, упаковка частика и обрезки ветчины.

Они зашли в парную.

Пару поддавал человек знающий. От Евсея грязь отходила пластами. Он не стеснялся. Чего уж. Выйдя в бассейн, даже не почувствовал холода воды. Вокруг него сразу расплылось пятно, как вокруг нефтяника.

— До чего же тебя надо… — только и сказал истопник.

— Возьми мою мочалку, — сказал товарищ. Очень скоро мочалка стала серой.

— А вот кого побрить, поголить, усы поправить, молодцом поставить. Мыло есть московское, а вода из кратера сахалинского.

Сели.

— Давай за тех, кто никогда уже к нам не присоединится?

— Давай…

Выпили молча. Как полагается. Одновременно каждому пришло на ум свое. Истопник вспомнил, как его опрокинули на рынке, и он сразу и навсегда простил обидчикам все. Пусть подавятся. Товарищ вспомнил свою дочь, которая выгнала его из квартиры и попросила не приходить без бутылки. И Евсей, вспомнивший вдруг врача, который сказал, что ты будешь приходить в себя постепенно, по чуть-чуть… А Евсею, напротив, вспомнилось сразу все. Как покупал мороженое, как в городском тире обучал стрельбе, как дарил плюшевую игрушку.

У Евсея потекли слезы. Это были очень правильные слезы. Они текли о том, что некогда было Владимиром Евсеевичем, главным инженером горно-обогатительного комбината, отцом трех дочерей, мужем двух жен, человеком с десятью головами, о которых американцы отзывались как о золотых.

Полезли на полок. Там обдало жаром, но это был не тот жар, который сиюминутно нельзя терпеть, это был жар, который не только терпеть можно, но и нужно. Мыслей ни о жене, ни о детях уже не было.

Одно терзало тело под названием человек: сколько ещё можно надо мной издеваться?

Случись рядом с этими людьми нормальный человек, все нормально и закончилось бы, но рядом были те, кто были. Евсей рассказал им все. И советы давались на уровне.

Сначала ошкурили леща, потом принялись за щуку. Щука оказалась сухая и соленая.

— Ведь вот в чем дело… Не в квартире и не в том, что я к ним иду, а в том, что они боятся, что я к ним иду… Я уже двенадцать лет иду… И все равно боятся… А я уже давно не иду. И не пойду. А они меня дураком объявили.

— Давай-ка, дружок, мы тебя поброем…

Евсея усадили в кожаное кресло. Хрустящую простыню под подбородок. Пену на щеки. «Золинген» поправили о ремень. И кожа Евсея впервые за много лет отозвалась на движение бритвы. Это вам не «Жилетт» какой-нибудь.

— Раньше чем парили? — задал сам себе риторический вопрос друг истопника. — Мочалом, соленым медом, тертою редькой, чистым дегтем. И срезали мозоли, правили животы и спины. А нынче? Вон я объявление читал… Диагностика. Какая к херам диагностика, когда эти врачи домашнее задание не учили ещё в школе… Ты, Евсей, главное, в голову не бери. Бери в плечи — шире будешь. Мы из тебя такого молодца сделаем. Ни один негр краше не будет. Самое главное — молчи. Пусть за тебя адвокат дует. И деньгами поможем. У меня на прошлой неделе два гарнитура купили…

Это он врал. Купили в магазине. Он только отвечал за доставку. И то всего полтысячи срубил.

Щеки выскоблили так, что Евсей себя не узнал. Задрал голову. В огромное зеркало на потолке вдруг увидел ставший неестественно большим кадык. Хорошо, что у женщин таких нет. Брови закустились. Прямо Брежнев. Евсей до слез в глазах принялся выщипывать седые пряди.