Карибский сувенир - Иванов Юрий Николаевич - Страница 64

Ах, туман, плотных! коварный. Скорее бы он рассеялся и выпустил нас из этого вязкого, какого-то липкого белесого сумрака. Ну, рассейся! Ну, пропусти! Ведь мы идем домой.

Заскочив в каюту, я достаю из пиджака разные мелкие деньги.

— Старым приметам веришь? — поднимает голову от бумаг Виктор.

— Нет, это я так… Боюсь, карман заржавеет.

— От денег карманы не ржавеют. Постой! Уже помчался. На-ка вот. И от меня, а то черт его знает… — В мою ладонь падают монеты.

А из нее они сыплются в тихую воду: возьми, Нептун, пропусти нас. Дунь ветерком, дай простор глазам: ведь мы спешим. Нас ждут…

Ночью туман рассеялся. Прошли узкий пролив Па-де-Кале. На берегу сверкал залитый морем огня Дувр. Подмигивали с берега, вспыхивали ослепительными звездами маяки. Вскоре мы вышли в Северное море. Туманный Ла-Манш пропустил нас. А Жаров потом еще долго смеялся надо мной, подшучивал. А мне так не смешно: там, в тумане, мне было страшно. Сознаюсь в этом…

В Северном море меня усадили за пишущую машинку — перепечатывать рейсовый отчет. И вот я сижу в радиорубке и выщелкиваю на ней страничку за страничкой различные отчетные данные: за время рейса проделано 169 океанологических морских станций, проведено около тысячи анализов морской воды на соленость, содержание в ней фосфора и кислорода, собрана богатая коллекция проб зоо- и ихтиопланк-тона. У северо-восточного побережья Южной Америки, в Сар-гассовом и Карибском морях сделано 14 разрезов; по линии Дакар — Ресифи через весь океан, от Африки до Южной Америки, проделан трансатлантический разрез, давший богатейший материал, представляющий несомненную ценность для науки. Всего с разрезами и поиском пройдено в Атлантическом океане, Карибском, Саргассовом, Ирландском п Северном морях около 23 тысяч морских миль. Подробно изучена структура вод в обследованных частях Атлантики. И главное — рыбопромышленным организациям страны мы предлагаем несколько новых районов промысла ценнейших промысловых рыб океана…

Здесь, в Северном море, мы услышали радостную весть: в сложный, длительный полет отправился на звездолете «Восток-5» советский космонавт Валерий Быковский. Мне вспомнилось, как в Парамарибо один американский турист, приехавший посмотреть в Суринам на «этих диких индейцев», похлопал меня по плечу и, упомянув последний космический полет американца Купера, на ломаном польско-русском языке сказал:

— Мы вас догоняйт! Мы вас ещо… как эта… показываю вам фига с космоса…

Мы и в Парамарибо сумели доказать тому надутому американцу в клетчатых брючках, что полет Купера не отодвинул достижения советских космонавтов на второй план… И вот теперь — в космосе Быковский. Ну что ж — догоняйте!..

Чуть позже, в проливе Зунд, мы узнали новую радостную весть: в космосе женщина! Наша советская девушка Валентина Терешкова. Я думаю, что в тот момент, когда на весь мир московское радио сообщило о новом подвиге советских людей, у многих недругов вытянулись лица. Попробуйте догоните!

Пока Валерий и Валентина совершают виток за витком вокруг Земли и посылают приветственные телеграммы всем народам, мы занимаемся своими земными, а пока, вернее, морскими делами. Матросы скребут «шкрябками» проржавевший за переход через океан металл, скребут, суричат, красят Кок с озабоченным лицом готовит последние обеды, завтраки, ужины. В салоне не жарко — прохладно, и аппетит у всех отличный. Кок переживает: продукты подходят к концу, приходится экономить на всем. И уже никому не достается по две миски гороха или борща: только по одной. А мы, научники, заканчиваем свою работу над отчетом — дочерчиваются последние схемы и графики, составляются последние справки. Сразу же по прибытии на берег мы должны сделать отчет на ученом совете института.

Сувенир мой с Карибского моря, кактус девочки Кариды, завял и пожух. Зеленая широкая лапка его сморщилась и поникла — не перенес кактус серых, бессолнечных, холодных дней Атлантики. Простудился. Погиб.

— Выбрось ты его, — сказал как-то Виктор, — мотается перед иллюминатором. Надоел. Да и свет загораживает.

В задумчивости я снял с веревок банку, поставил на стол: эх ты, кактус, кактус! Теплолюбивое ты растение! Не выдержал, скис. Хотя что с тебя, жителя тропиков, возьмешь? Мы, северяне, и то все перемерзли, переболели. И Жаров и Брянцев сморкаются и чихают уже дней двадцать. Где же тебе, кактусу, сохранить в своем хилом теле столько тепла, чтобы перенести все невзгоды дальнего перехода, чтобы не замерзнуть? Вздохнув, я выдернул его из пересохшей земли и увидел: торчат из основания кактуса белые упругие корешки. Так, значит, ты жив, старина! Жив… Наверное, было много тепла в грязноватых детских ладонях; столько тепла, что лапчатый колючий отросток сохранил его и не погиб — пророс. И я осторожно вновь засыпал ого землей — выдюжишь, доедешь до моего дома.

В Северном море тихо и тепло. Иногда нас обгоняет танкер или фруктовоз, везущий из знойной Африки бананы и ананасы. Пересекая курс, идут на промысел черные, грязноватые на вид СРТ, «сеертешки», — трудолюбивые, надежные пахари моря. Идут, чуть раскачиваясь на волне, спешат гуськом один за другим. На палубах — ни души. На переходах команда, кроме вахтенных, обычно спит. Отдыхает. Ведь когда траулеры придут на промысел, там будет не до сна.

Тихо и тепло. Матросы докрашивают, подправляют краской полубак; боцман, попыхивая сигаретой, привязывает к длинной палке кисть, а старший механик судна Анатолий Сафронов, приспособившись около траловой лебедки, доделывает модель нашего судна. Многие вечера и ночи корпел он над нею, вырезал из пенопласта спасательные лодки, плотики, трапы, сооружал мачты и надстройки. А потом собирал все вместе.

И вот теперь теплоход почти готов. Скоро он совершит свой первый и последний рейс — из судовой каюты Анатолия в школу. Чтобы ребятишки смотрели на него и мечтали о будущих дальних походах в незнакомые края.

В Северном море было тихо, а в проливе Скагеррак налетел на «Олекму» сильнейший штормовой ветер, насыщенный холодной влагой. Ветер размотал по проливу небольшие, но крутые волны. К вечеру пошел дождь, затянул все вокруг серой пеленой. Ветер, вода и дождь. Видимости никакой.

В ходовой рубке серый полумрак: здесь, на севере, еще не миновали белые ночи. Дождь омывает окна-иллюминаторы рубки; и море, и прыгающий по волнам полубак судна — все искажается стеклами, приобретает неправильные, кривые очертания. Деловито жужжат «снегоочистители» — стеклянные вращающиеся круги, вмонтированные в окна. На них дождевые капли не держатся. Через них вахтенный штурман и капитан напряженно вглядываются в серую мглу: здесь тоже очень большое движение судов и нужно быть внимательным.

— Противная погодка, — ворчит дядя Витя, заглядывая в экран радиолокатора. Он выискивает своим прибором плавучий маяк Скагенс-Рев. За ним мы повернем на юго-восток, в пролив Каттегат. — Ага… вот он. Показался, родимый.

— Я тоже его вижу, — говорит капитан, постукав по стеклу пальцем: там, далеко впереди, справа по курсу судна, вспыхнул и погас ярко-красный огонь.

Каттегат миновали без приключений: стихло, потеплело. Вот уже виден и знакомый Хельсингерский замок с позеленевшей остроконечной крышей и шпилем. Курсируют с берега датского на берег шведский сверкающие стеклом и металлом паромы. Спешат куда-то многочисленные катера, моторные лодки. Навстречу идут, может быть в Америку или в Африку, множество судов финских, немецких, польских, шведских. За ними на воде остаются в мелких волнах промятые стальными днищами гладкие водяные дорожки. Это неверно, что теплоходы не оставляют следов: вот они, протоптанные в воде дороги-тропинки. Только ветер, дующий с датского берега, искривляет, ломает их. И кажется, будто судно вел неопытный рулевой: так выгибается оставленный им след. Но вскоре и он пропадает — ветер и волны надежно заметают следы. Слышится рев сильного двигателя — навстречу несется бронированный торпедный катер с датскими опознавательными знаками. Около кормы, на вращающейся орудийной площадке, суетятся люди в блестящих куртках и желтых шлемах. Они крутят орудие, и его тонкий ствол нацеливается в нас, потом в шведский танкер. Парни тренируются.