Африка грёз и действительности (Том 1, все фотографии) - Ганзелка Иржи - Страница 19

Зная эти факты, трудно поверить рассказам старых итальянских поселенцев о том, что до войны в городах и поселках пустыни обычно жители не запирали свои дома, даже если они покидали их на несколько дней. Честность процветала не только среди оседлых поселенцев, но и среди пастухов-кочевников. Никогда здесь не случалось краж.

Вам вдруг становится ясным, что в людях здесь что-то надломилось. Если раньше арабы и не помышляли посягать на чужое имущество, то теперь нищета заставила их воровать. Но она же навела их на мысль о причинах теперешнего бедственного положения. Они хорошо поняли, что их родину разорили агрессивные итальянцы. Из бедности и страданий родилась ненависть арабов ко всему чужому, ко всем, кто пришел в их страну, чтобы ее колонизировать, «цивилизировать» и «умиротворить», к тем, кто, в конечном счете, вверг страну в губительную войну.

А восемнадцатилетний итальянский безработный, который шатается по улицам и клянчит у прохожих сигареты, ошеломил нас вопросом:

— Неужели это новый чехословацкий автомобиль? Ведь у вас провели национализацию.

Мы не сразу поняли связь между этими фразами.

— Ведь такую вещь нельзя сделать на заводе после того, как его национализировали.

Теперь нам стало достаточно ясно, чем озадачила молодого итальянца наша машина. «Татра» была в Триполи предметом всеобщего удивления. Молодой итальянец, в котором «балилла» воспитала ненависть ко всему социалистическому, не может понять, что национализированная промышленность Чехословакии прогрессирует.

После получасовой беседы с ним мы поняли, как тяжело будет перевоспитать некоторых молодых фанатиков, подвергавшихся долгие годы одурманиванию в «балилле». При всей нищете его теперешней жизни он не допускает, что мог бы получать за равный труд такую же плату, как и «неполноценный» араб. В настоящую демократию он не верит и не представляет себе государства без дуче, а цветных рабочих без белых хозяев. В его глазах появляется испуг, когда он слышит о заводских советах и национальных комитетах. Система, в которой он был воспитан, не оправдала себя.

Но молодой фашист склонен приписать все это злому року, случайности, наконец, недостатку фанатизма у приверженцев дуче, так как ореол Муссолини еще долгое время после проигранной войны остается для него неприкосновенным.

Нужно снять шоры с глаз этих молодых итальянцев, сказать им правду о сущности и целях режима, который их вскормил. Следует добиться, чтобы упоение современным оружием сменилось у них любовью к труду, любовью к людям и верой в людей. Надо выкорчевать из них фашистский национализм, вскормленный расизмом и ненавистью к другим народам, и привить им здоровый патриотизм строителей родной страны.

Но им понадобится и чувство ненависти. Ненависти ко всем, кто бряцает оружием и засматривается на чужое добро.

Триполийские сутки

Триполи во многом похож на другие североафриканские порты. В мусульманскую жизнь города здесь, как и в Касабланке, Рабате, Оране, Алжире или Сфаксе, проник и пустил в ней глубокие корни европейский дух. Внешне, однако, до сих пор сохранился тот пестрый налет восточной жизни, который чувствуется и под поверхностью; его можно осязать, видеть и слышать при первом же ознакомлении с городом. Неповторим звуковой фон Триполи.

«Ашхаду анна ла илаха илла ллаху уа Мухаммадун разулу ллахи…»

В редеющем сумраке раздается певучая мелодия. Пять часов утра. Высокий, вибрирующий голос муэдзина переходит от одной тональности к другой, дрожит мягким гортанным тремоло и вдруг замирает, как бы падая с балкона минарета. «Верю, что нет бога, кроме Аллаха и что Магомет пророк его…» Город еще спит, но муэдзин уже призывает верующих к первой молитве — «фаджиру». Затем над кровлями города снова воцаряется спокойствие…

«Овааа, овааа, овааа…»

С восходом солнца на улице раздается мужской голос, настроенный на плач младенца. «Овааа, овааа», — слышится все яснее. Вот уже громовое «овааа» подкатывается прямо к вашим окнам, затем постепенно слабеет и совсем исчезает за рядами домов. Это торговец с огромной плетенкой яиц на голове, балансируя руками, повторяет свой плаксивый клич с механической точностью. За ним следуют торговец древесным углем, зеленщик, продавец птицы. К певучим возгласам примешивается рев осликов.

«Верю, что нет бога, кроме…» Смотрим на часы. Ровно восемь часов. Точно так было вчера и будет завтра. Во второй раз сзывает муэдзин верующих к стройному минарету, чтобы воздать благодарность Аллаху молитвой «саба».

«Коррриеррри… коррриеррри…», — примешивается вдруг к причитаниям муэдзина пронзительный голос араба, продавца утренних газет. Семилетний парнишка в разодранных штанах с колышащимся веером печатной бумаги несется вскачь, чтобы не пропустить своих ежедневных покупателей. Через полчаса снова раздается «корриери», но этот голос звучит печально и безнадежно. Конкурент первого продавца возвращается к типографии окружным путем, надеясь еще избавиться от двух-трех номеров и заработать несколько центов. А с улицы уже доносится звон колокольчиков мороженщиков, продавцов льда и точильщиков ножей с их разболтанными станочками.

Вдруг в шум улицы вливается особый ритм большого и малого барабанов. Они медленно приближаются. Ритм в пять четвертых такта пронизан восточной мелодией деревянного инструмента, напоминающего звук гобоя. Мелодия варьирует в границах полных шести тонов. Сначала она кажется ужасно монотонной, но затем слух улавливает незначительные вариации в трелях и протяженности тона. Лишь главная мелодия, как прочная основа, тянется без изменений.

Музыка становится более внятной. Из-за угла показываются четыре повозки, увешанные цветными лентами и зелеными знаменами пророка. Арабская свадьба. Толпа детей и взрослых с криками бежит за процессией. Два-три водителя такси, держа палец на кнопке сигнала, нетерпеливо ждут, когда шумная компания скроется, наконец, за следующим углом и можно будет выбраться из хаоса повозок, ослов и мулов, запрудивших тем временем всю улицу.

Между тем внизу, под нашими окнами, итальянец, хозяин ресторана, громко посвистывает. Он замолкает лишь тогда, когда подчеркнуто любезно приветствует знакомого клиента своим стереотипным: «Buono giorno, come sta…»[13].

«…ммадун разулу ллахи…». К звучному итальянскому языку примешиваются заунывные арабские слова. Муэдзин своим тремоло призывает к «духру» — третьей молитве. Автоматически, подсознательно смотришь на часы и переводишь их на 1 час дня, ибо муэдзин точнее лондонского Большого Бена[14].