Любовник смерти - Акунин Борис - Страница 26

Закряхтел Скорик от такой суммы, потребовал с пятачка на копейку перейти.

Второго сентября отмусолил, в смысле отсчитал, четыре рубля тридцать пять копеек.

Третьего сентября три двенадцать.

К четвёртому сентября малость наблатыкался, то есть немного освоился, хватило рубля с гривенником, а пятого и вовсе обошёлся девяноста копейками.

Тут Сенька решил, что хватит с Ваньки, пора. Теперь он с отменной лёгкостью мог минут пять, а то и десять излагать свои мысли гладко, памятью-то Бог не обидел.

По светскому этикету полагалось сначала судье Кувшинникову по почте письмо отписать: так, мол, и так, желаю нанести Вашей милости визит на предмет посещения обожаемого братца Ванятки. Но терпёжу не хватило.

С утра пораньше Сенька пошёл к дантисту золотой зуб вставлять, а Жоржа снарядил в Тёплые Станы, предупредить, что пополудни, если его милости будет благоугодно, пожалует и сам Семён Трифонович Скориков, состоятельный коммерсант – вроде как с родственным визитом. Жорж нарядился в студенческий мундир, выкупил форменную фуражку из ломбарда, укатил.

Сенька сильно нервничал (то есть тряс гузкой). Ну как судья скажет: на кой бес моему приёмному сыну такая собачья родня.

Но ничего, обошлось. Жорж вернулся важный, объявил: ожидают к трём. Стало быть, не к обеду, сообразил Сенька, но не обиделся, а наоборот обрадовался, потому что пока ещё плохо умел со столовыми ножами управляться и отличать мясные вилки от рыбных с салатными.

В книге было прописано: «При визите детям обязательно должно дарить конфекты в бонбоньерке», и Скорик не пожидился, то есть не поскупился – купил на Мясницкой у Перлова самолучшую жестянку шоколаду, в виде горбатого конька из сказки.

Нанял лаковую пролётку за пятерик, но, поскольку от нервов выехал сильно раньше нужного, сначала шёл по улице пешком, коляска следом ехала.

Старался вышагивать, как в учебнике предписано:

Прошёл так через Мясницкую, Лубянку, Театральный. А как шея от прямоглядения задубела, сел в пролётку.

До Коньковских яблоневых садов катили неспешно, а перед самыми Тёплыми Станами седок велел разогнаться, чтоб подъехать к судейскому дому лихо, при всей наглядности, с шиком.

И в дом вошёл в лучшем виде: сказал бон жур, умеренно поклонился.

Судья Кувшинников ответил: «Здравствуй, Семён Скориков», пригласил в кресло.

Сенька сел скромно, учтиво. Как положено в начале визита, снял одну правую перчатку, шляпу на пол положил, без салфетки. И только потом, благополучно всё исполнив, рассмотрел судью как следует.

А постарел-таки Ипполит Иванович, вблизи видно было. Усы подковой стали совсем седые. Длинные, ниже ушей, волоса тоже побелели. А взор остался такой же, как прежде: чёрный, въедливый.

Про судью Кувшннникова покойный тятенька говорил, что умней его человека на всем свете не сыщешь, а потому, поглядев в строгие глаза Ипполит Иваныча, Сенька решил, что будет держать себя не по светскому этикету, а по настоящей учтивости, которой его обучила не книжка и не Жорж, а некая особа (про неё сказ впереди, не всё в одну кучу-то валить).

Особа эта говорила, что настоящая учтивость стоит не на вежливых словах, а на искреннем уважении: уважай всякого человека по всей силе возможности, пока этот человек тебе не показал, что твоего уважения не достоин.

Сенька долго думал про такое диковинное суждение и в конце концов прояснил себе так: лучше плохого человека улестить, чем хорошего обидеть, ведь так?

Вот и судье он не стал светские разговоры про приятно прохладную погоду говорить, а сказал со всей честностью, поклонившись:

– Спасибо, что брата моего, сироту, как родного воспитываете и ни в чем не притесняете. А ещё больше вам за это Исус Христос благодарность сделает.

Судья тоже слегка поклонился, ответил, что не на чем, что ему с супругой от Вани на старости лет одно счастье и удовольствие. Мальчик он живой, сердцем нежный и при больших способностях.

Ладно. Помолчали.

Сенька ломал голову – как бы повернуть разговор в том смысле, что, мол, нельзя ли братца повидать. От напряжения шмыгнул носом, но тут же вспомнил, что «шумное втягивание носовой жидкости в обществе совершенно недопустимо» и скорей выхватил платок – сморкаться.

Судья вдруг сказал:

– Твой знакомый, что утром заезжал, назвал тебя «состоятельным коммерсантом»…

Скорик приосанился, да ненадолго, потому что дальше Ипполит Иванович заговорил вот как:

– С каких это барышей лаковая пролётка, фрак с цилиндром? Я ведь с опекуном твоим, Зотом Ларионовичем Пузыревым в переписке состою. Все эти годы раз в квартал перевожу по сто рублей на твоё содержание, отчёты получаю. Пузырев писал, что учиться в гимназии ты не пожелал, что нрава ты дикого и неблагодарного, якшаешься со всяким отребьем, а в последнем письме сообщил, что ты вовсе стал вор и бандит.

От неожиданности Сенька вскочил и крикнул – глупо, конечно, лучше бы промолчать:

– Я вор? А он меня ловил?

– Поймают, Сеня, поздно будет.

– В гимназию я не схотел?! Сто рублей ему на меня полагалось?!

Сенька задохнулся. Ну и подлец же дяденька Зот Ларионыч! Мало ему было витрину расколотить, надо было весь дом его поганый запалить!

– Так откуда богатство-то? – спросил судья. – Я должен это знать, прежде чем допущу тебя к Ване. Может, фрак твой из крови скроен и слезами сшит.

– Не из какой не из крови. Клад я нашёл, старинный, – пробурчал Сенька, сам понимая – кто ж в такое поверит.

Прокатился с шиком, угостил братика конфектами, как же. Прав был тятька: умный человек судья.

Однако Кувшинников оказался ещё того умней. Не почмокал недоверчиво губами, головой не покачал. Спросил спокойно:

– Что за клад? Откуда?

– Откуда-откуда, из хитровских подвалов, – хмуро ответил Сенька. – Пруты там были серебряные, с клеймом. Пять штук. Больших денег стоят.

– Что за клеймо?

– Почём мне знать. Две буквы: «Я» и «Д». Судья долго смотрел на Скорика, молчал. Потом поднялся.

– Пойдём-ка в библиотеку.

Это была такая комната, вся сверху донизу заставленная книгами. Если все книжки, какие Сенька в жизни видал, вместе сложить, и то, пожалуй, меньше бы вышло.

Кувшинников на лесенку влез, достал с полки толстый том. Там же, наверху, принялся листать.

– Эге, – сказал. Потом:

– Так-так.

Взглянул на Сеньку поверх очков и спрашивает:

– Стало быть, «ЯД»? А где ты нашёл клад? Часом не в Серебряниках?

– Не. На Хитровке, вот вам крест, – забожился Скорик.

Ипполит Иванович с лесенки быстро слез, книгу на стол положил, а сам к картине подошёл, что висела на стене. Чудная была картина, похожая на рисунок разделки свиных туш, какой Сенька видал в немецкой мясной лавке.

– Гляди. Это карта Москвы. Вот Хитровка, а вот Серебряники, переулок и набережная. От Хитровки рукой подать.

Сенька подошёл, посмотрел. На всякий случай сказал: «Оно конечно».

А судья на него и не глядит, сам себе бормочет:

– Ну разумеется! Там в семнадцатом столетии располагалась Серебряническая слобода, где при Яузском денежном дворе жили мастера-серебряники. Как твои прутья выглядят? Вот так?

Потащил Скорика к столу, где книга. Там, на картинке, Сенька увидел прут – точь-в-точь такой же, какие ювелиру продал. И крупно, на торце, буквы «МД».

– «МД» – это «Монетный двор», – объяснил Кувшинников. – Его ещё называли Новым Монетным или Английским. В старину на Руси своего серебра было мало, поэтому закупали европейские монеты, иоахимсталеры, ефимки. – Сенька на знакомое слово опять кивнул, но уже с толком. – Талеры переплавляли в такие вот серебряные пруты, потом из них волокли проволоку, резали её на кусочки, плющили и чеканили копейки, так называемые «чешуйки». Копеек сохранилось много, талеров и того больше, а заготовочных серебряных прутов, разумеется, не осталось вовсе – ведь они все в работу шли.