Дикарь - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 8

Наконец, отчим заговорил:

— Насколько я понял тебя, Вадим, ты недоволен своей жизнью в моем доме. Ты жаждешь самостоятельной жизни, между тем ты еще ребенок, нуждающийся в руководстве и опеке!

Дима быстро поднял курчавую голову.

— У меня останется другая опека…

— Какая, смею я спросить?

— Опека ума и совести…

Как значительно и просто были сказаны эти слова! Отчим взглянул на пасынка, и опять ему показалось, что он не узнает Димы.

— И ты, кажется, — после недолгого молчания начал он снова, — исключаешь свою мать и меня из числа имеющих право заботиться о тебе в этот год отсутствия?

— Но тогда я не достигну результатов, Петр Николаевич. Ведь если я уйду, как тот сказочный королевич, странствовать по белу свету, то я хочу, должен пережить все, что пережил он. Мне никто не должен помогать, ни вы, ни мама. Я хочу испытать все… и труд, и лишения, и нужду за этот год.

— Так ты решительно отказываешься от моей помощи, Дима?

— Решительно. Да.

— И от маминой тоже?..

— О да, конечно!

— Но как же ты будешь жить?

— Своим трудом. Я здоров и силен, и Бог поможет мне.

— Ну, а если… если я и твоя мама не согласимся на твою просьбу?..

— Тогда?.. — Что-то ярко загорелось в серых глазах Дамы. — Тогда?.. Нет, лучше не доводите меня до этого!..

— Уйдешь, значит, без разрешения?.. Правда? — спросил отчим, без малейшего гнева взглянув на мальчика.

— Я никогда не лгал и не лгу. Лгут одни только трусы.

— Это очень похвально, мой друг, что ты так искренен со мною. Я, верь мне, очень и очень это ценю. Во всяком случае переговорю с твоей матерью обо всем. А теперь, пока что, спокойной ночи. Завтра мне удастся, по всей вероятности, дать тебе ответ.

Дима поднялся со своего стула и неуклюже протянул руку отчиму. И тот крепко и дружественно сжал эти полудетские пальцы.

Душа этого мальчика — бездонный колодец, в глубину которого проникнуть далеко не легкая задача, — подумал Петр Николаевич, когда гибкая, стройная фигура Димы скрылась за порогом кабинета.

ГЛАВА XI

В кабинете и в «детской»

— Пьер…

Зашевелилась тяжелая портьера, открылась дверь из спальни смежной с кабинетом, и на пороге появилась Юлия Алексеевна. Лицо у неё было бледное, точно испуганное. Опустившись в придвинутое ей мужем кресло, она заговорила в большом волнении:

— Я не спала и все слышала от слова до слова, Пьёр, и поражена новой выходкой моего мальчика. И… И прости меня, даже возмущена немного твоим поступком. Как ты мог потакать его дикой фантазии? Если сам Дима молод и наивен, то мы должны помешать ему, пресечь его дикие выходки.

Рука Всеволодского осторожно легла на руку жены. Та оборвала свою речь и вопросительно взглянула на мужа.

— Успокойся, милая. Да, он немного дикарь, необуздан, но у него твердая воля, честная, прямая натура и глубокая правдивость. Этот маленький человек знает, чего он хочет.

— Но он никого из нас не любит… Он бежит из родного дома… — и, не договорив, Юлия Алексеевна закрыла лицо руками.

Всеволодский дал утихнуть порыву материнской обиды и скорби. Потом он обнял жену и привлек ее к себе.

— Послушай, моя голубка, — начал он тихо, почти шепотом, — до сих пор твой Дима казался мне действительно сухим, эгоистичным, бессердечным… Но после сегодняшнего разговора с ним, я, точно, ближе разглядел душу этого мальчика…

— Так что же ты хочешь, однако?.. Чтобы он все-таки ушел от нас Бог знает куда, Бог знает зачем?..

— Я хочу только пойти навстречу решению этого мальчика. Я знаю и верю, и более всего жажду сейчас и тебе внушить уверенность, что такие, как Дима, не пропадают…

— Но он не хочет даже принять денежной помощи от нас… Как он будет жить без неё, непривычный к труду и лишениям!

— Он не пропадет. Я уже придумал выход. Но, положительно, его гордость нравится мне. Успокойся, Юлия, я сделаю все от меня зависящее, чтобы обстоятельства выручали мальчика в трудные для него минуты. Ты не имеешь, надеюсь, оснований не верить мне.

— Конечно. Но мне не безынтересно, как матери, узнать в чем дело, что ждет моего сына.

— Я предвидел этот вопрос. В таком случае, вот, смотри… Взгляни хорошенько на это лицо. Внушает ли оно тебе доверие? — и говоря это, Всеволодский отпер ключом ящик письменного стола, вынул оттуда небольшого формата фотографическую карточку и передал ее жене.

Юлия Алексеевна внимательно взглянула на фотографию.

— О, какое милое лицо! — вырвалось у неё помимо воли.

Она была совершенно права. Что-то необъяснимо влекущее, выражение правды, силы и простоты отражали чуть насмешливые глаза изображенного на карточке господина. Трудно было решить сразу: молод или стар этот человек.

Заметя впечатление, произведенное на жену этим лицом, Всеволодский спросил:

— Ну, что же? Могла бы ты доверить этому человеку нашего Вадима?

— О, вполне!..

— Ну, вот, и прекрасно. Так предоставь же мне привести в исполнение мой план. А пока, в двух словах, я поделюсь им с тобою. Но помни, все, что ты услышишь сейчас от меня, должно оставаться в тайне, ради пользы Вадима.

И Петр Николаевич, нагнувшись над креслом, в котором сидела превратившаяся вся в слух и внимание жена, стал ей объяснять свои планы.

Было уже далеко за полночь, когда, выслушав мужа, Юлия Алексеевна, совершенно успокоенная, вышла из кабинета. Теперь, когда она дала согласие на годовую отлучку из дома сына, ее нестерпимо потянуло увидеть Диму, покидающего родной дом, и она, чуть слышно ступая, прошла в «детскую».

Уже начинало рассветать. На востоке ярко намечалась розовая полоса утренней зари. В саду трепыхались проснувшиеся птицы и хлопотливо чирикали, готовясь к встрече наступавшего утра.

В спальне мальчиков было светло: белая ночь глядела в окно.

Мать приблизилась к постели старшего сына.

Никс, даже во сне сохранял свое обычное спокойное и немного равнодушное, немного насмешливое выражение лица. Руки его были закинуты за голову.

Юлия Алексеевна несколько минут любовалась красавцем мальчиком. Потом осторожно наклонилась над ним, перекрестила и поцеловала его в лоб. То же самое проделала она и у постели Левушки, спавшего крепким и сладким сном золотого детства. Поцеловав раскрасневшуюся горячую щеку младшего сына, она отошла от его кровати и очутилась перед Димой.

Мальчик спал тревожным, по-видимому, сном, обуреваемый тяжелыми сновидениями. Разметав по подушке смуглые руки, он порою шевелил губами. Казалось даже, что он, моментами, что-то бормочет во сне. Его брови были нахмурены, пухлая нижняя губа оттопырена, что придавало его лицу выражение обиды. И это выражение почему-то заставило сжаться глубоким чувством жалости сердце матери. Легко и безшумно опустилась она на колени перед постелью сына и, приблизив свое лицо к смуглому, с энергичными, как у покойного капитана, чертами и строгими бровями, лицу сына, прошептала:

— Димушка мой! Милый мой! Зачем ты уходишь, куда ты уходишь?!.

Тихо, чуть слышно звучит грустный шепот Юлии Алексеевны. С тревогой и неясностью глядят её большие, близорукие глаза на сына. Ей хотелось обнять сильные, гибкие плечи мальчика, поцеловать смуглые, с густым, здоровым румянцем щеки, высокий, смелый лоб…

Юлия Алексеевна склоняется все ниже и ниже над лицом сына.

— Димушка! Милый Димушка!

И вот, точно в ответ на не услышанные слова, преображаются сонные черты сына, и лицо его освещает милая, нежная, детская улыбка.

В тот же миг отделяются от подушки смуглые руки мальчика и случайно, но как бы намеренно, нежно обвивают шею матери.

— Мамочка! Мамочка! — окончательно изумив Юлию Алексеевну, раздается чуть слышный сонный лепет. И снова обессиленные руки спящего падают на подушку.

Сердце Юлии Алексеевны затрепетало сейчас, как птица в клетке… Глаза стали влажными от слез счастья.

— Будь благословен, Димушка! Милый ты мой! Многое тебе простится за эту бессознательную ласку.