В ожидании - Голсуорси Джон - Страница 11

– Язык?

– Мы пользуемся языком, который когда-то был общим, но теперь это фикция. Следует ожидать, что развитие американского жаргона скоро заставит каждую из сторон изучать язык другой.

– Но мы же всегда говорим об общем языке как о связующем звене.

– Откуда у тебя такой интерес к американцам?

– В понедельник я встречаюсь с профессором Халлорсеном.

– С этой боливийской глыбой? Тогда, Динни, прими мой совет: соглашайся с ним во всём и сможешь с ним делать все что захочешь. Если начнёшь спорить, не добьёшься ничего.

– О, я постараюсь сдерживаться.

– Словом, держись левой стороны и не толкайся. А теперь, если ты кончила, дорогая, нам пора: без пяти восемь.

Сэр Лоренс посадил её в вагон и снабдил вечерней газетой. Когда поезд тронулся, дважды повторил:

– Смотри на него боттичеллиевским взглядом, Динни! Смотри на него боттичеллиевским взглядом.

VII

В понедельник вечером, приближаясь к Челси, Эдриен размышлял об этом районе, который теперь так сильно изменился. Он помнил, что даже в поздневикторианское время местные жители чем-то напоминали троглодитов. Все они были немножко пришибленные, хотя и среди них попадались типы, достойные внимания историка. Прачки, художники, питающие надежду уплатить за квартиру, писатели, существующие на шесть-семь пенсов в день, леди, готовые раздеться за шиллинг в час, супружеские пары, созревшие для бракоразводного процесса, любители промочить глотку и поклонники Тернера, Карлейля, Россетти Уистлера соседствовали там с грешными мытарями, хотя в Челси, как и всюду, преобладали те, кто четыре раза в неделю ест баранину. Чем дальше линия домов отступала от реки, приближаясь к дворцу, тем все респектабельней они становились, пока наконец, достигнув неугомонной Кингз-род, не превращались в бастионы искусства и моды.

Домик, который снимала Диана, находился на Оукли-стрит. Эдриен помнил те времена, когда это здание не отличалось никакими индивидуальными особенностями и было населено семейством пожирателей баранины. Однако за шесть лет пребывания в нём Дианы дом стал одним из самых уютных гнёздышек Лондона. Эдриен знал всех разбросанных по высшему свету красавиц-сестёр Монтжой, но самой молодой, красивой, изящной и остроумной среди них была, конечно, Диана, одна из тех женщин, которые, обладая более чем скромными средствами и безупречной репутацией, умеют тем не менее окружать себя такой элегантностью, что возбуждают всеобщую зависть. Все в доме – от двух её детей до овчарки-колли (одной из немногих оставшихся в Лондоне), старинных клавикордов, кровати с пологом, бристольских зеркал, обивки мебели и ковров – дышало вкусом и успокаивало глаз. Такое же спокойствие навевал и весь облик Дианы: превосходно сохранившаяся фигура, ясные и живые чёрные глаза, удлинённое лицо цвета слоновой кости, привычка отчётливо выговаривать слова. Эта привычка была свойственна всем сёстрам Монтжой, унаследовавшим её от матери, урожеанки Горной Шотландии, и за последние тридцать лет, без сомнения, оказана значительное влияние на выговор высшего общества: из глотающего «г» мяуканья он превратился в гораздо более приятное произношение с подчёркнуто выделенными «р» и "л".

Когда Эдриен раздумывал, почему Диана при её ограниченных средствах и душевнобольном муже всё-таки принята в свете, ему всегда рисовался среднеазиатский верблюд. Два горба этого животного воплощали для Эдриена два слоя высшего общества – Знати: между ними, как между двумя половинками прописного З, лежит промежуток, усидеть в котором редко кому удаётся. Монтжой, древний землевладельческий род из Дамфришира, в прошлом связанный с аристократией бесчисленными брачными узами, располагал чем-то вроде наследственного места на переднем горбу – места, впрочем, довольно скучного, так как с него из-за головы – верблюда мало что видно. Поэтому Диану часто приглашали в знатные дома, где важные персоны охотились, стреляли, благотворительствовали, занимались государственными делами и предоставляли дебютанткам известные шансы. Эдриен знал, что она редко принимает такие приглашения. Она предпочитала сидеть на заднем горбу, откуда, поверх верблюжьего хвоста, открывался широкий и увлекательный вид. О! Здесь, на заднем горбу, собралась занятная компания. Многие, подобно Диане, перебрались сюда с переднего, другие вскарабкались по хвосту, кое-кто свалился с небес или – как люди порой называли их – Соединённых Штатов. Чтобы получить сюда доступ, – Эдриен знал это, хотя никогда его не имел, – необходимо было обладать некоторыми способностями в известных вопросах, – например, либо природной склонностью к острословию, либо превосходной памятью, дающей возможность достаточно точно пересказать то, что прочёл или услышал. Если же вы не обладали ни той, ни другой, вам позволяли появиться на горбу один раз – и не более. Здесь полагалось быть индивидуальностью – без особой, разумеется, эксцентричности, но такой, которая не, зарывает свои таланты в землю. Выдающееся положение в любой области – желательно, но отнюдь не sine qua non[4]. Воспитанность – также, но при условии, что она не делает вас скучным. Красота могла служить пропуском сюда, но лишь в том случае, если она сочеталась с живостью характера. Деньги были опять-таки желательны, но сами по себе ещё не обеспечивали вам места. Эдриен замечал, что познания в искусстве, если они высказывались вслух, ценились здесь выше, чем творческий талант, а способность к руководству получала признание, если не проявлялась в слишком сухой и немногословной форме. Бывали люди, которые попадали сюда благодаря своей склонности к закулисным политическим интригам или причастности к различного рода делам. Но главным достоинством считалось умение говорить. С этого горба во все стороны тянулись нити, но Эдриен не знал, действительно ли они управляют движением верблюда, хотя многие из тех, кто дёргал за них, думали именно так.

Он знал другое: Диана имела такое прочное и постоянное место за столом у этой разношёрстной группы, что могла от рождества до рождества питаться бесплатно и не возвращаться на Оукли-стрит, чтобы провести там конец недели. И он был тем более благодарен ей за то, что она неизменно жертвовала всем этим, стремясь почаще бывать с детьми и с ним. Война разразилась сразу же после её брака с Роналдом Ферэом. Поэтому Шейле и Роналду, родившимся уже после возвращения отца с фронта, было сейчас всего семь и шесть лет. Эдриен никогда не забывал повторять Диане, что дети – настоящие маленькие Монтжой. Они безусловно напоминали мать и внешностью и живым характером. Но лишь один Эдриен знал, что тень, набегавшая на лицо Дианы в минуты покоя, объяснялась только страхом за них: в её положении детей лучше не иметь. И опять-таки один Эдриен знал, что напряжение, которого потребовала от неё жизнь с таким неуравновешенным человеком, каким стал Фрез, убила в ней всякие плотские желания. Все эти четыре года она прожила вдовой, даже не испытывая потребности в любви. Он верил, что Диана искренне привязана к нему, но понимал, что страсти в ней пока что нет.

Он явился за полчаса до обеда и сразу же поднялся на верхний этаж в классную комнату, чтобы взглянуть на детей. Гувернантка француженка поила их перед сном молоком с сухариками. Они встретили Эдриена шумным восторгом и требованием продолжать сказку, которую тот не закончил в прошлый раз. Француженка, знавшая, что последует за этим, удалилась. Эдриен уселся напротив детей и, глядя на два сияющих личика, начал с того места, на котором остановился:

– Так вот, человеку, оставленному у пирог, огромному, чёрному как уголь детине, поручили их охранять потому, что он был страшно сильный, а побережье кишело белыми единорогами.

– Ну-у, дядя Эдриен, единорогов не бывает.

– В те времена бывали, Шейла.

– А куда они делись?

– Теперь остался только один, и живёт он в местах, где белым нельзя появляться из-за мухи бу-бу.