Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Любовница смерти - Акунин Борис - Страница 30


30
Изменить размер шрифта:

Оскорбленный и недоумевающий,

ZZ.
12 сентября 1900 г.

Глава четвертая

I. Из газет

Лавр Жемайло

ЕСТЬ МНОГО НА ЗЕМЛЕ И В НЕБЕСАХ ТАКОГО…
Ненаучные рассуждения в связи с эпидемией московских самоубийств

Верите ли вы в науку и прогресс?

Я тоже, мой читатель. Верю всей душой и горжусь свершениями человеческого гения, открывающими нам дорогу в XX век: электрическими лампочками, синематографом и 10000-тонными броненосцами.

А верите ли вы в колдунов, черный глаз и нечистую силу?

Ну разумеется, нет – иначе вы читали бы не нашу просвещенную газету, а какой-нибудь спиритический «Ребус» или «Взгляд в бездну». И если я, Лавр Жемайло, скажу вам, что нечистая сила действительно существует, вы решите, что ваш покорный слуга, идущий по следу одного из самых опасных тайных обществ столетия, поддался мистическим чарам, сошел с ума и не сегодня-завтра окажется пациентом Боженинской психолечебницы или, того пуще, намылит веревку вслед за персонажами своих мрачных очерков.

По Москве ползут слухи. Будоражащие, жутковато-пьянящие, соблазнительные. В бонтонных гостиных, в артистических салонах, за интеллигентскими чаепитиями идет великая битва между матерьялистами и мистиками. Спорят громко, до хрипоты. А если в доме есть дети, то, наоборот, спорят шепотом, но оттого не менее неистово. Складывается впечатление, что мистики берут верх, и всё чаще звучит таинственное слово «Знаки».

Даже те, кто никогда прежде не интересовался поэзией, декламируют наизусть туманные стихи самоубийц, где говорится о посланцах в белом плаще, воющих Зверях и смертоносных царевичах.

Страшно, очень страшно. Но еще более того интересно!

Неужто сама Смерть во всей своей красе, с косой и в саване, повадилась бродить по улицам нашего мирного города, заглядывая в лица и отмечая своих неким тайным знаком? Или, быть может, это забавы Диавола (не к ночи будь помянут)?

Я рассмешил вас, вы улыбаетесь. И правильно делаете – ларчик открывается куда как проще.

Иссушающая болезнь мраколюбия поразила умы и сердца. Мозг тех, кто подцепил страшную заразу, жадно впитывает дыхание тьмы, вглядывается в мрак, выискивая там «Знаки» и будучи готов воспринять любую странность и необъяснимость как приглашение броситься в ледяные объятья ее величества Смерти.

И тогда, взглянув на закатные облака, вполне возможно разглядеть на них силуэт виселицы, как это произошло с 16-летним Ф., кажется, вовсе не связанным с «Любовниками Смерти» (см. заметку «Самоубийство гимназиста» в номере от 9 сентября); кто-то трепетно внимает завываниям ночного ветра в печной трубе или вздрагивает, увидев звукосочетания, что рифмуются со словом «смерть». Никогда еще первопрестольная не переживала такой вакханалии самоубийств, как в последние дни. Трое вчера, двое позавчера, четверо третьего дня – и это не считая спасенных, которых, вероятно, в десять раз больше!

Уже пять молоденьких дурочек отравились вслед за Лoрелеей Рубинштейн, которой теперь земля вряд ли будет пухом – только не под аккомпанемент проклятий, которыми осыпают несчастную родственники погибших девочек.

Да-да, разумом я отлично понимаю, что всё дело в психологическом недуге современного общества, но, Боже, как велико искушение повторить вслед за принцем Датским: «Есть много на земле и в небесах такого, что нашей мудрости не снилось»!

А ведь, пожалуй, и вправду есть. Ибо Смерть, господа, – это не химера и не колдовство, а научно установленный факт. С точки зрения физики – необъяснимое исчезновение энергии, что, насколько я помню из гимназического курса, прямо противоречит закону сохранения оной. Куда же, в самом деле, девается жизненная энергия в момент смерти? Не может ли она в некоем видоизмененном, преобразованном виде возвращаться обратно? Что если произошла некая природная аномалия? Что, если над Москвой повисло невидимое глазу, но вполне реальное облако смертоносной энергии?

Разве так уже не бывало прежде? Разве не гибли по непонятной причине целые города, словно лишившиеся жизненного источника? Пришли в упадок и запустение древние Вавилон, Афины, Рим. Историки винят нашествие варваров, экономический упадок или духовный кризис. А вдруг всё объясняется иначе? Любой очень старый и очень многолюдный город, в котором за долгие века существования ушли из жизни сотни тысяч и миллионы людей, задыхается в тесных объятьях могил и кладбищ. Мертвые кости везде: на погостах, на дне рек, под фундаментами домов, под ногами прохожих. Воздух густ и сдавлен от последних выдохов умерших и выплесков жизненной энергии. Разве не чувствует этой асфиксии деревенский житель, впервые оказавшийся в древней столице и вдохнувший ее миазмы?

Если взять всех жителей Москвы за семь столетий, то мертвецов окажется много больше, чем живых. Мы с вами в меньшинстве, господа. Так стоит ли удивляться, что некоторых – многих – из нас тянет присоединиться к большинству. Центр энергии там, а не здесь.

Ученые скажут, что я несу чушь. Очень возможно. Но сто или двести лет назад предшественникам наших многомудрых академиков бесовщиной казались невидимые глазу магнетизм или электричество, а вид автомобиля поверг бы их в ужас, не говоря уж о рентгеновских лучах или движущихся картинках. Как знать, уважаемые доктора и магистры, не откроет ли наука XX века некие иные виды энергии, распознать которые не способны наши органы чувств и несовершенные приборы?

Ответ за Будущим.

Что же касается скромного репортера Жемайло, который способен прозреть грядущее не лучше, чем вы, то можете быть уверены, почтенные читатели «Курьера», что ваш покорный слуга не свернет со следа «Любовников Смерти». Вы и впредь будете первыми узнавать обо всех моих наблюдениях и открытиях.

«Московский курьер» 13(26) сентября 1900 г.
2-ая страница

II. Из дневника Коломбины

Непредсказуемая и прихотливая

«Я так и не знаю, зачем я ему нужна – во всяком случае, ухаживать за мной он не пытается, а ведь мы довольно много времени проводим вместе. Считается, что я помогаю ему расследовать обстоятельства смерти бедняжки Офелии, а заодно уж и все прочие таинственные происшествия, связанные с нашим клубом.

Но иногда мне начинает казаться, что он меня просто опекает, словно какую-нибудь простушку, глупенькую провинциалку, попавшую в большой и опасный город. Право, смешно. Я, может быть, и провинциалка, но глупенькой и тем более простушкой меня не назовешь. Я уже не та, что прежде. Мне стали совершенно непонятны обычные, скучные люди с их обычными, скучными заботами, а это значит, что сама я перестала быть обычной и скучной.

И все же я рада этой опеке. Мне нечем себя занять в дневное время, да и вечерние собрания продолжаются недолго: три или четыре добровольца пробуют счастья на рулетке, и на этом всё заканчивается. После того первого вечера, когда выиграл Гэндзи, череп никому больше не выпадал, хотя Калибан, например, не пропускает ни единого дня. Я уже описывала свою позавчерашнюю попытку, к которой долго готовилась. Выпавшая мне шестерка, если вдуматься, просто оскорбительна! Если мерить на игральные карты, выходит, что для Смерти я – младшая карта в колоде. Самое же чудовищное то (и об этом я не писала), что, убедившись в неудаче, я испытала не разочарование, а горячее, острое, позорнейшее облегчение. Видимо, я еще не готова.

После ухода Львицы Экстаза я недолго оставалась в обществе единственной женщиной. Двух новеньких соискательниц я уже коротко обрисовала, но, как выясняется, я еще была к ним слишком снисходительна. Это совершеннейшие ничтожества! Причем Ифигения еще терпима, потому что понимает свою цену, но вот вторая, Горгона, держится королевой и все время норовит оказаться в центре внимания. Часто ей это удается, но в менее лестном смысле, чем ей хотелось бы.

Козлоногий Критон, разумеется, сразу же кинулся увиваться за обеими – я слышала, как он разглагольствовал перед глупышкой Ифигенией о естественности наготы. Но собрал пыльцу с этих сомнительных бутонов, разумеется, Просперо: третьего дня он велел остаться Горгоне, а вчера и розовощекой дурочке. Самое странное, что я не испытала при этом ни малейшей ревности. Я пришла к выводу, что плотское и чувственное меня совершенно не волнует. Лишнее тому доказательство я имела позавчера, когда после игры Просперо вдруг взял меня за руку и повел за собой.

Я пошла. Почему бы и нет? Увы, волшебство не повторилось. Вообще все вышло довольно глупо. Он снова уложил меня на медвежью шкуру, завязал мне глаза и долго водил по моему телу мокрой и холодной кисточкой (потом выяснилось, что он рисовал тушью магические знаки – еле отмылась). Было щекотно, и я несколько раз, не выдержав, хихикнула. Физиологическая же часть завершилась очень быстро.

Вообще у меня складывается впечатление, что «восторги сладострастья», о которых с многозначительной туманностью поминают русские авторы, и les plaisirs de la chair[4], которые с куда большей детальностью описывает современная французская литература, – еще одна выдумка, изобретенная человечеством, чтобы романтизировать тягостную обязанность продолжения рода. Это вроде коньяку. Помню, как в детстве мечтала: вот вырасту большая и тоже выпью коньяку – папенька с таким удовольствием пропускает рюмочку перед воскресным обедом. Однажды набралась храбрости, пододвинула к буфету стул, влезла на него, достала графин и отхлебнула из горлышка… Кажется, именно в тот момент я впервые поняла, сколько в людях притворства. На коньяк до сих пор не могу смотреть без отвращения. Как можно добровольно пить эту едкую гадость? С физиологической любовью, кажется, дело обстоит точно так же. Уверена, что для папеньки приятен был не сам коньяк, а ритуал: воскресный день, парадный обед, поблескивание хрустального графина, предвкушение неспешного вечернего досуга. То же с актом любви: всё предшествующее ему настолько пленительно, что можно извинить бессмысленность и постыдность самого действия, благо длится оно недолго.

(Этот абзац нужно будет после вычеркнуть – не из-за смелости рассуждений, это как раз неплохо, но очень уж по-детски получилось. На физиологии остановлюсь где-нибудь в другом месте, подробнее и без наивности.)

Мне кажется, Просперо заметил мое разочарование – при расставании его взгляд был задумчив и, пожалуй, даже немного растерян. Но прощальные его слова были прекрасны: «Иди и растворись в ночи». Я сразу ощутила себя химерой, ночным наваждением. Мои шаги по темному бульвару были легки и бесплотны.

И все же я больше не безвольная игрушка в его руках. Власть Просперо надо мной уже не абсолютна, чары ослабли.

Нет, к чему лукавить с собой? Дело вовсе не в чарах, а в том, что Просперо теперь стал занимать меня меньше, чем прежде. Я провожу столько времени с Гэндзи не только оттого, что не знаю, чем бы себя занять. Он интригует меня. Иногда мы подолгу молчим, как, например, вчера в кофейне. Но бывает, что и разговариваем, причем на самые неожиданные темы. При всем своем немногословии Гэндзи – увлекательный собеседник. И полезный, у него можно многому научиться.

Вот чего я в нем совершенно не выношу, так это пустой мужской галантности. Сегодня я вновь попробовала заставить его согласиться с очевидным:

– Как вы можете быть так слепы с этим вашим тупым материализмом и стремлением найти всему рациональное объяснение? Наш мир – маленькое освещенное пятнышко, со всех сторон окруженное тьмой. Из этого мрака за нами следят мириады внимательных глаз. Могучие руки управляют нашими поступками, дергая за невидимые нити. Нам никогда не разобраться в этой механике. Ваши попытки анатомировать потусторонние Знаки просто смехотворны!

А он вместо ответа:

– У вас, мадемуазель Коломбина, премилое платье, вам очень идет.

Платье на мне и вправду было недурное: шелковое, светло-голубое, с брюссельскими кружевами – на первый взгляд совсем конвенциональное, но к манжетам и нижней оборке пришиты маленькие серебряные колокольчики, так что каждое движение сопровождается едва слышным нежным звоном – это мое собственное изобретение. Однако некстати сказанный комплимент меня рассердил.

– Не смейте разговаривать со мной, как с пустоголовой идиоткой! – воскликнула я. – Что за несносная мужская манера!

Он улыбнулся:

– Такие слова под стать какой-нибудь суфражистке. А я-то полагал, что вы ветреная Коломбина, игрушка в руках злого Арлекина.

Я вспыхнула. Кажется, в начале знакомства я в самом деле говорила ему нечто подобное. Как провинциально! Теперь я ни за что бы не произнесла вслух подобную жеманную пошлость. Однако прошло не более двух недель. Отчего я так быстро переменилась?

Видно, дело в том, что рядом, совсем рядом всё время кто-то умирает. Сама Смерть описывает вокруг меня плавные, грациозные круги, которые с каждым разом делаются уже и уже. А Гэндзи еще толкует о каком-то расследовании!

Он ужасно скрытен и почти ничего мне не рассказывает. Я не знаю ни его настоящего имени, ни рода его занятий. Кажется, он инженер – во всяком случае, очень интересуется новинками техники и оживляется, когда речь заходит о самоходных экипажах либо мотопедах.

Что мне, собственно, о нем известно? Уже лет десять он живет за границей, перемещаясь из страны в страну. Жил в Америке. В России бывает наездами – у него какие-то нелады с московскими властями. Он сказал, что ему пришлось сменить квартиру, потому что Маса заметил слежку – почти у самого дома. С филером японец обошелся неделикатно, потому что терпеть не может эту породу со времен своей разбойничьей юности. В общем, пришлось съехать из Ащеулова переулка, расположенного в пяти минутах ходьбы от дома Просперо, за Сухаревку, в Спасские казармы, там как раз свободна одна из офицерских квартир.

Начнешь выспрашивать подробности – отвечает уклончиво. И никогда не поймешь, всерьез он разговаривает или морочит голову».

вернуться

4

Радости плоти (фр.).