Сдается в наем - Голсуорси Джон - Страница 8

Под этим деревом, где старый Джолион, ожидая, когда покажется на лужайке идущая к нему Ирэн, испустил последнее дыхание, Джолион младший с усмешкой подумывал, не лучше ли теперь, когда у него все приведено в такой безупречный порядок, закрыть глаза и отойти. Недостойным казалось цепляться паразитом за бездеятельный остаток жизни, в которой он жалел только о двух вещах: о том, что в молодые годы долго был в разлуке с отцом, и о том, что поздно наступил его союз с Ирэн.

С того места, где он сидел, ему была видна купа яблонь в цвету. Ничто в природе так не волновало его, как плодовые деревья в цвету; и сердце его вдруг болезненно сжалось при мысли, что, может быть, он больше никогда не увидит их цветения. Весна! Нет, решительно не должен человек умирать, когда его сердце ещё достаточно молодо, чтобы любить красоту! Дрозды безудержно заливались в кустах, летали высоко ласточки, листья над головой сверкали; и поля всеми вообразимыми оттенками ранних всходов, залитых косым светом, уходили вдаль, туда, где синей дымкой курился на горизонте далёкий лес. Цветы Ирэн на грядках приобрели в этот вечер почти пугающую индивидуальность: каждый цветок по-своему утверждал радость жизни. Только китайские и японские художники да, пожалуй, Леонардо умели передавать это удивительное маленькое ego в каждом написанном ими цветке, и птице, и зверьке – индивидуальность и вместе с ней ощущение рода, ощущение единства жизни. Вот были мастера!

«Я не сотворил ничего, что будет жить! – думал Джолион. – Я был дилетантом, я только любил, но не создавал. Всё же, когда я уйду, останется Джон. Какое счастье, что Джона не захватила война. Он легко мог бы погибнуть, как бедный Джолли в Трансваале, двадцать лет назад. Джон когда-нибудь что-нибудь будет делать, если век не испортит его: мальчик одарён воображением! Его новая прихоть заняться сельским хозяйством идёт от чувства и вряд ли окажется долговечной». И в эту самую минуту он увидел их в поле: Ирэн с сыном рука об руку шли со станции. Джолион медленно встал и через новый розарий направился дм навстречу…

В тот вечер Ирэн зашла к нему в комнату и села у окна. Она сидела молча, пока он первый не заговорил:

– Что с тобою, любовь моя?

– Сегодня у нас была встреча.

– С кем?

– С Сомсом.

Сомс! Последние два года Джолион гнал это имя из своих мыслей, сознавая, что оно ему вредно. И теперь его сердце сделало опасный манёвр: оно как будто скатилось набок в груди.

Ирэн спокойно продолжала:

– Он был с дочерью в галерее, а потом в той же кондитерской, где мы пили чай.

Джолион подошёл и положил руку ей на плечо.

– Каков он с виду?

– Поседел, но в остальном такой же.

– А дочка?

– Хорошенькая. Так, во всяком случае, думает Джон.

Опять сердце Джолиона покатилось набок. Лицо у его жены было напряжённое и озабоченное.

– Ты с ним не… – начал Джолион.

– Нет. Но Джон узнал её имя. Девочка уронила платок, а он поднял и подал ей.

Джолион присел на кровать. Вот незадача!

– С вами была Джун. Она, не вмешалась?

– Нет; но всё вышло очень странно, натянуто. Джон это заметил.

Джолион перевёл дыхание и сказал:

– Я часто раздумывал, правы ли мы, что скрываем от него. Когда-нибудь всё равно узнает.

– Чем позже, тем лучше, Джолион. В молодости суждения так дёшевы и жёстки. В девятнадцать лет что думал бы ты о своей матери, если б она поступила, как я?

Да? В этом вся трудность! Джон боготворит свою мать; и ничего не знает о трагедиях жизни, о её непреложных требованиях, не знает ничего о горькой тюрьме несчастного брака, о ревности или о страсти – вообще ничего ещё не знает!

– Что ты ему сказала? – спросил он наконец.

– Что они наши родственники, но что мы с ними незнакомы; что ты чуждался своих родных или, скорей, они тебя; я боюсь, он приступит с расспросами к тебе.

Джолион улыбнулся.

– Кажется, это займёт место воздушных налётов, – сказал он. – Без них в конце концов скучновато.

Ирэн подняла на него глаза.

– Мы знали, что это придёт.

Он ответил с неожиданной силой:

– Я не допущу, чтобы Джин тебя порицал. Он этого не должен делать даже в мыслях. Он одарён воображением; и он поймёт, если изложить ему все должным образом. Я думаю, лучше мне рассказать ему все, прежде чем он узнает другим путём.

– Подождём, Джолион.

Это похоже на неё – ей чуждо предвидение, она никогда не поспешит навстречу опасности. Однако – кто знает! – может быть, она права. Нехорошо идти наперекор материнскому инстинкту. Может быть, правильней оставить мальчика в неведении, пока некоторый жизненный опыт не даст ему в руки пробный камень, который позволит ему произвести оценку той старой трагедии; пока любовь, ревность, желание не сделают его милосердней. Как бы там ни было, надо принять меры предосторожности – все возможные меры. И долго после того, как Ирэн ушла от него, он лежал без сна, обдумывая эти меры. Надо написать Холли, рассказать ей, что Джону пока ничего не известно о семейной истории. Холли тактична, ни она, ни её муж ничего не выдадут – она позаботится о том. Джон завтра поедет и возьмёт с собою письмо.

И так, с боем часов на конюшне, угас день, когда Джолион привёл в порядок свои материальные дела, и новый день начался для него в сумраке душевной неурядицы, которую нельзя было так просто разобрать и подытожить.

А Джон в своей комнате, некогда служившей ему детской, тоже лежал без сна во власти чувства, возможность которого оспаривается теми, кто его никогда не знал: любви с первого взгляда. Он ощутил, как оно зародилось в нём от блеска тех тёмных глаз, что посмотрели на него через плечо Юноны, зародилось вместе с убеждением, что эта девушка – его мечта; и то, что произошло потом, показалось ему одновременно и естественным и чудесным. Флёр! Одного её имени было почти достаточно для того, кто так безмерно был подвержен обаянию слов. В наш гомеопатический век, когда юноши и девушки получают совместное образование и с раннего возраста находятся в таком постоянном общении, что это почти убивает сознание пола, Джон был до странности старомоден. В новую школу, где он учился, принимали только мальчиков, а каникулы он проводил в Робин-Хилле с товарищами или наедине с родителями. Таким образом, ему никогда не прививалась, в предохранение от любовной заразы, небольшая доза яда. И теперь в ночной темноте лихорадка быстро разгоралась. Он лежал без сна, мысленно восстанавливая черты Флёр, припоминая её слова и в особенности это последнее «Au revoir!» – и нежное, и весёлое.

На рассвете он был ещё так далёк от сна, что вскочил с постели, надел теннисные туфли,

штаны, свитер и, тихо спустившись по лестнице, вылез через окно кабинета. Было уже светло; пахло влажной травой. «Флёр! – думал он. – Флёр!» Свет в саду был таинственно-бледный, и все спало, только птицы начинали чирикать. «Пойду в рощу», – подумал Джон. Он побежал по полям, достиг пруда как раз к восходу солнца и вошёл в рощу. Ковром устилали землю голубые колокольчики, лиственницы дышали тайной – казалось, самый воздух был проникнут ею. Джон жадно вдыхал его свежесть и при все более ярком свете смотрел на колокольчики. Флёр! Какие рифмы напрашивались к этому имени! И живёт она в Мейплдерхеме – тоже красивое название; это, кажется, где-то на Темзе? Надо будет сейчас отыскать по атласу. Он ей напишет. Но ответит ли она? О! Должна ответить! Она сказала: «Au revoir!» – не «Прощайте!» Какое счастье, что она уронила платок! Иначе он никогда бы с ней не познакомился. И чем больше он думал об этом платке, тем удивительней казалось ему его счастье. Флёр! Рифмуется с «костёр». Ритмические узоры теснились в мозгу; слова просились в сочетания; создавался стержень стихотворения.

Так простоял Джон более получаса, потом возвратился к дому и, раздобыв лестницу, влез в окно своей спальни – из чистого озорства. Затем, вспомнив, что окно в кабинете осталось открытым, он сошёл вниз и запер его, предварительно убрав лестницу и устранив таким образом все следы, которые могли бы выдать его чувство. Слишком было оно глубоко, чтобы открыть его кому бы то ни было, даже матери.