Один на один - Внуков Николай Андреевич - Страница 9

Снова перед глазами замаячила тарелка с жареной рыбой. У меня весь рот залился слюной и даже в голове помутилось от голода. Я отстегнул от кармашка куртки свои булавки и принялся их разглядывать.

Да, пожалуй, крючки из них получатся. Жаль только, будут без бородок. Но ничего. Если большая рыбина поглубже заглотнет даже гладкий крючок, то уже не сорвется.

Пружинная петелька на нижнем конце булавки сойдет за ушко для привязывания лески. Острую часть загну крючком. А остальное надо отломить.

Я вынул из кармана перочинный нож и принялся за работу.

На одной стороне граненого шила, которое входило в набор ножа, имелись насечки, вроде пилки для ногтей. Я надрезал этой пилкой булавку у самой петельки и отломил ненужную часть. Потом сунул острый конец булавки в паз, куда входило лезвие ножа, когда он закрывался, и осторожно согнул. Получился вполне приличный крючок. Спрятал его в карман куртки и начал мастерить леску.

Я уже говорил, что среди моего имущества оказался капроновый шнурок метра два длиной. Такими шнурками привязывались к линькам на катере планктонные сетки. Шнурок состоял из еще более мелких шнурочков — каболок — свитых вместе. Их было шесть штук. Я распустил шнурок на каболки и связал их вместе. Потом нашел подходящую палочку, одним концом привязал к ней получившуюся леску, а на другой конец двойным затяжным узлом прикрепил крючок. Здесь, на острове, можно рыбачить без удилища — залезай на скалы, которые выдаются в море, и забрасывай. Там сразу же глубина. Только вот из чего сделать наживку? Я решил, что для наживки поймаю небольшую рыбку где-нибудь на отмели и разрежу ее на куски.

Итак, удочка есть. Теперь только дождаться, когда кончится дождь.

А он все шумел и шумел снаружи, медленный, нудный, холодный. С листвы дерева, у которого я натянул палатку, вода каскадами стекала на парусину.

А если б я не нашел на берегу этот кусок покрышки и не сумел бы добыть огонь? Ни в каком шалаше не спасся бы от потоков воды и замерз бы теперь, как щенок…

Будь у меня рыба, жарил бы ее сейчас, нанизав кусочки на палочки, и жизнь не казалась бы такой серой.

Чтобы отвлечь мысли от еды, я стал мастерить вторую удочку про запас.

Не знаю, как я пережил этот день.

От голода очень хотелось пить и я несколько раз ходил за водой с той банкой, в которой принес угли. Ухитрился даже вскипятить воду в банке и напился горячего, а потом сварил несколько саранок. Но вареные они оказались еще хуже, чем сырые. Вот если бы масло…

К вечеру дождь усилился, начался ветер. Он тяжело налетал на дерево и палатку, забивал внутрь струи воды. Чтобы не залило костер, я перетащил огонь внутрь жилья, а ветками для топлива загородил вход.

Стало тепло, но дымно.

Дождь барабанил по парусине, будто палатку снаружи забрасывало камнями. Я провел ладонью по скатам покрышки. Они были влажными, но не протекали.

Подбросил несколько веточек в костер и задумался.

Все эти дни я жевал одни саранки и ослабел так, что все время шумит в голове, клонит в сон и двигаться совершенно не хочется. А двигаться надо, иначе загнешься. Если бы я не двигался, а как пень сидел на одном месте, не нашел бы парусину, эту саранковую поляну, не добыл бы огонь…

Проснулся среди ночи оттого, что ветер, как сумасшедший, рвал палатку. Костер давно погас, только несколько угольков тлело у входа. Дождь так лупил, что казалось — началось наводнение. Один бок у меня отсырел, я весь дрожал, как кусок студня.

Я подполз к углям, подтолкнул на них полусухие обгорелые ветки. Они зашипели и угли стали меркнуть, умирая от влаги. Я бросился в низкий конец палатки, вынул из полиэтиленового свертка, где хранились палочки и лук для добывания огня, сухую дощечку — неприкосновенный запас на всякий случай — и начал щепить ее ножом.

Скоро костер снова горел, а в палатке стало не продохнуть. Я наломал веток из своего запаса и понемногу подбрасывал их в огонь.

Сквозь водопадный шум дождя слышалось, как у берега ревут волны.

…А вдруг меня никогда не найдут или найдут тогда, когда я буду уже… того…

Один, совсем один на этом промокшем насквозь острове, и никому нет до меня дела. И если даже я буду лежать и умирать в этой палатке, похожей на собачью конуру, ничто не изменится вокруг. Все так же будет полосовать кусты ветер, будут грохотать волны у скал, уныло стоять деревья и лить с неба вода. Некого позвать, не к кому прижаться, не от кого услышать слово… Кругом равнодушный мокрый мир, для которого ты вроде комара, барахтающегося в ручье.

А где-то там, на юге, есть люди. Ходят друг к другу в гости, сидят у телевизоров, обедают, спят в теплых постелях… И этим людям тоже нет до тебя никакого дела, умри ты здесь хоть тысячу раз.

Я вспомнил свое коричневое пушистое одеяло, чашку, из которой любил пить чай, письменный стол, за которым делал уроки, книги.

С каким восторгом глотал я страницу за страницей этого несчастного «Робинзона Крузо» и толстого «Таинственного острова», как мечтал сам оказаться на необитаемом клочке суши среди океана! Мне казалось, что я-то не пропаду, оставшись один на один с природой, что ловко буду находить выходы из разных трудных положений и многое сумею сделать даже лучше, чем делали герои книг.

Как отец будет один, без меня? Ведь я — единственный, кто у него есть, кто у него остался после смерти матери. Я был совсем маленьким, но хорошо запомнил, как мы хоронили маму. Она была такая молодая, совсем, как девочка, и отец ее очень любил. Когда мы пришли с кладбища домой, отец лег на кровать, отвернулся лицом к стене и пролежал так до утра. Потом, даже не позавтракав, ушел на работу. Несколько дней он вообще не разговаривал со мной, только подойдет, бывало, когда я готовлю домашние задания за столом, положит мне руку на плечо и стоит так, глядя куда-то в сторону. И я сижу тихо-тихо, не шелохнусь… А однажды он сказал:

— Сашка, я непроходимый идиот. Ведь ей совсем нельзя было жить у моря. А я ее потащил сюда, в эту сырость…

С того дня я стал после школы ходить в магазин, закупать продукты, а отец готовил. У него тоже все получалось так же быстро и вкусно, как у мамы. Особенно он любил рис с мясом. Заливал рис водой, потом плотно накрывал тяжелую чугунную кастрюльку крышкой и ставил сначала на сильный огонь, а потом «доводил» на совсем слабом…

Эх, сейчас бы сюда кастрюлю отцовского плова!

Никогда в жизни я не был так голоден. Все в животе болит и противно, тягуче подсасывает… Не то что кастрюлю риса и буханку хлеба, а огромную рыбину… И не вареную, а так… Сырую…

«Сашка, ведь ты ничего не ешь! Сашка, доешь завтрак, слышишь? Сашка, в школе обязательно купи себе булочку и котлету!»

Эх, мама…

РЫБАЛКА

Костер я все-таки проморгал.

Зато, когда утром вылез из палатки, над островом стояло солнце и от всего шел пар — от травы, кустов, деревьев и от камней.

Я прихватил с собой огневой инструмент, удочки и начал спускаться к берегу. Все пропиталось водой. Под ногами чавкало. Кусты обдавали плечи холодным душем. Я не шел, а буквально плыл по траве до тех пор, пока не добрался до россыпей булыжников.

У воды все изменилось. Там, где ночью кипел прибой, громоздился огромный вал водорослей — в мой рост. Из вала торчали мокрые бревна и доски, а против того места, где я добывал огонь, я увидел шлюпку. Вернее, нос шлюпки, остальное было разбито, расщеплено, измочалено. Наверное, она долго билась о камни у острова, пока ее не перебросило через рифы.

Ладно, доски от нее пойдут для костра, а сейчас — рыба, рыба и только рыба!

Я перелез вал водорослей.

Море уже не бушевало, а только накатывалось на камни и отбегало назад, оставляя пенные щупальца.

Я положил удочки и полиэтиленовый сверток с огневым инструментом в сухое место и потащился вдоль кромки водорослевого вала. Может быть, найду какую-нибудь дохлую рыбину для наживки.