Противоречие по сути - Голованивская Мария - Страница 9

– Омерзительно, – внезапно отчетливо проговорила она. – Ты знаешь, что с ним мне тоже вчера пришлось расплатиться, причем на всю катушку, я не хочу, чтобы под занавес они испортили мне все кино.

Она говорила грубо и агрессивно, развязно, словно подвыпившая размалеванная деваха, огрызающаяся на замечание в пригородной электричке. Я никогда не видел ее такой. Она всегда была очень спокойной, как будто участвовала в происходящем только наполовину, – спокойной, невозмутимой, равнодушной, иногда нарочито вежливой, иногда чуть теплела, но только для игры, для создания контраста, чтобы я никак не мог приладитъся ни к какому из ее стилей поведения. Наташа заметила, что я слушаю разговор, и указала мне рукой на бар.

– Выпей что-нибудь пока, – проговорила она шепотом, закрывая плоской, словно точеной, ладонью трубку, – я через пять минут буду готова.

Я оглядел комнату. Это "буду готова" резануло меня.

На полу мягкий ковер с приглушенным-орнаментом. Она очень красиво сидела, закинув ногу за ногу. Одной рукой прижимала трубку, в другой вертела розу, казавшуюся ослепительно белой по сравнению с ее шоколадной рукой. Слева, в нише, огромная двуспальная кровать, наспех прикрытая клетчатым сине-зеленым английским пледом. Рядом с кроватью телефонный столик. Я впился глазами в автоответчик. На нем еще, вероятно, хранились мои неуклюжие фразы. У окна, огромного окна с молочными полупрозрачными шторами, туалетный столик, уставленный бесчисленным множеством флаконов, пузырьков, баночек, скляночек, лак для ногтей всех цветов радуги, горы губной помады, пудреницы – роскошные, в бархатных футлярах – огромная серебряная тарелка с бусами и браслетами, над зеркалом, квадратным, в старинной серебряной раме – лампа на изгибающемся стебле – бело-молочная, едва распустившаяся лилия. Вдоль другой стены – чудовищно захламленный журнальный столик: чего на нем только не было, мне даже показалось, что там валяется пара несвежих колготок, какие-то книги, журналы, заколки; там, же лежала ее сумочка, выпотрошенная, вывернутая наизнанку, видимо, она что-то искала и никак не могла найти; затем из светлого дерева горка с множеством стаканов и бокалов, хрустальных и современных, пугающих своими причудливыми формами, два кресла, одно из них, кажется, даже постанывало под тяжестью наваленной на него одежды. В углу – крошечный цветной телевизор. Беспорядок совсем свежий. Нигде никакой пыли. Даже на подоконнике, заваленном книгами и журналами, среди которых я увидел несколько итальянских журналов и два толстых итальянских словаря. Квартира очень походила на гостиничный номер или меблированную комнату, снятую у добропорядочной держателъницы регулярно приносящей доход недвижимости. Запаха никакого. Холодные белые стены.

– Ладно, я заканчиваю эту бодягу, – резко сказала Наташа, – и можешь передать ей, ведь ты за этим звонишь, что я заплачу ей, сколько скажет, только пусть оставит меня в покое.

Я показал, что хочу вымыть руки, сделал нелепый кукольный жест и почему-то на цыпочках, вбирая голову в плечи, отправился в ванную. Кремы, шампуни, бальзамы, черт с ним, с этим благоухающим пестрым царством, фантастическим марсианским городом, раскинувшим свои причудливые небоскребы на всевозможных стеклянных полочках и столиках; некоторые из них умудрились даже, например, какой-то причудливый черный фосфоресцирующий флакон, прилепиться к гладким кафельным стенам; главное, что я увидел там – это ее халат, огромный махровый розовый халат, я провел по нему руками, потом еще и еще, я приметил на вороте несколько волосков, ее волосков, и немедленно завладел ими, намотал вокруг пальца – мягкие, толстые, упругие. Я прислушался. Тишина. Я ждал.

– Кажется, я уже сказала тебе.

Еще разговаривает. Я обхватил халат обеими руками и уткнулся в него лицом. Я ловил ее запах. Он был напоен ее запахам. Тем самым, который я узнал лишь однажды, когда в коридоре рассыпались ее бусы и мы…

– И вдруг он позвонил мне, – после паузы сказал сосед.

– Кто? – не понял я.

– Ну, Жан-Пьер, мой друг.

– Спустя два года?

– Да. (Многозначительная пауза.) Он сказал, что чувствует себя все хуже и хуже, и врачи не могут определить, что с ним.

– Вероятно, молодая жена отнимала у него слишком много сил, моральных, в первую очередь, – смутно предположил я, – колоссальная разница в возрасте, страхи, сомнения…

Мы сидели на кухне и пытались заниматься. Телефон звонил, не переставая. Почему-то она не включила автоответчик и отвечала сама.

– Нет, сегодня я занята.

– Хорошо, сегодня в шесть, как обычно.

– Заходи ко мне около пяти, у меня будет минут двадцать, в половине шестого я уезжаю.

Она говорила очень коротко, на что-то соглашалась, от чего-то отказывалась. Кухня была очень уютная и просторная, все говорило о том, что она живет в этой квартире недавно, может быть, около года.

– И ты еще чего-то хочешь от меня? – изумленно произнесла она в трубку. – Кажется, вчера мы рассчитались, полностью рассчитались. Или ты не понимаешь, что означает слово "полностью"?

– Нет, дело было совсем не в разводе и не в изменении образа жизни, – тихо говорил сосед. – Болезнь его выглядела очень странно, он все слабел и слабел, и никто не мог понять причины, его исследовали…

– Так о чем мы с тобой говорим сегодня, Питер? – спросила Наташа.

– Собирались о деньгах. Что ты думаешь о деньгах?

– Ничего. Они не нужны мне.

– Как это?

– Все, что мне нужно, я имею без денег. Я сама никогда ни за что не плачу.

Черная маечка съехала набок, и вот-вот должно было обнажиться правое плечо.

– Я не зарабатываю ничего. Все, что у меня есть, подарено мне. Вот ты, например, почему-то решил подарить мне итальянский язык, так ведь?

– И твой белый автомобиль, и эту квартиру, и эту черную маечку, все это подарили тебе?

– Ладно, Питер, только тебе правду скажу, – грузинский акцент и цыганское подмигивание. – Я в поте лица зарабатываю скромное жалование и скапливаю по крохам, чтобы купить себе в конце недели килограмм сосисок. Маечка – папина, с отцовского плеча, видишь, какая огромная, он у меня лесоруб.

– Ты же говорила, что дипломат?

– А еще ученый и директор целлюлозного комбината. Ты еще не выбрал мне родителей, а, Питер?

– Так вот, потом выяснилось, – продолжал сосед, вращая свой перстенек на мизинце, – что она подливала или подсыпала, я уж не знаю тонкостей, ему мочегонное в пищу, и он все слабел и слабел. Ей понадобилось три года, чтобы свести его в могилу. И никто вначале ничего не заподозрил, ведь это естественно, когда люди в нашем возрасте теряют силы.

– А как же все выяснилось? – поинтересовался я.

– Ладно, Наташа. Не хочешь зарабатывать, не зарабатывай, дело твое.

– Я считаю, – сказала Наташа с напускной серьезностью, – что деньги нужны только мужчине, а не женщине. Для него они – средство, для нее – цель. Если они у него есть, то он может позволить себе иметь красивую женщину и приятных очаровательных детей. И это – настоящая роскошь, потому что это то немногое, что дарит ему ощущение тепла долгими зимними холодными вечерами. Но настоящему мужчине не страшны долгие холодные зимние вечера. Я правильно отвечаю, Питер? Как, тебе опять не нравится? Хорошо. Давай по-другому.

– Ее аптекарь. Он заявил в полицию, что она в течение нескольких лет регулярно покупала у него сильные мочегонные средства.

– Неужели она не догадалась покупать в разных аптеках?

– Так вот. Стремление к деньгам, если оно не является естественной склонностью и воспитано обстоятельствами, – тон пономарский, – я правильно сказала, Питер, "естественной склонностью"? – Маечка сползла, и Наташа, заметив это, быстрым движением подтянула ее и закрыла плечо, – калечит характер и душу, если только это не врожденная страсть, а всякая врожденная страсть бедную несчастную человеческую душу разъедает вдвойне. Да и не от дьявола ли этот презренный металл произошел и расплодился без всякой меры в человеческой жизни и его кишащих помыслах? Звездное, совершенно бесплатное небо над головой – это все, что нужно человеку.