Не стреляйте в рекламиста - Гольман Иосиф Абрамович - Страница 57

Одно из немногих преимуществ «зоны»: кто не дурак, тот учится извлекать истинное удовольствие из самых простых вещей. Кто не научится — тому гораздо сложнее выжить.

Этим подъездом жильцы не пользовались. Он вел только на первый этаж, в служебные помещения продуктового магазина, витрины которого выходили на противоположную сторону дома. И в подвал с тремя дверьми, закрытыми на простейшие навесные замочки.

Из чистого любопытства Атаман открыл ножиком одну из дверей. Там было помещение метров в пятнадцать, на треть заставленное поломанным дворницким инвентарем.

Так ему и стоять, поскольку вряд ли какой коммерсант захочет тут поселиться: подвал маленький и запаренный. Здесь хорошо только плесени, обильно выступившей на стенах и потолке. А зимой и вовсе будет невмоготу.

Зачем ему нужны эти изыскания, Атаман не думал. Так, на всякий случай. И козырек над подъездом ему нравился не только тем, что закрывал от дождевых капель. Отсюда замечательно был виден вход в районный онкодиспансер, куда, несмотря на строгие указания Ефима, все-таки пришла Лена.

Лена удобно устроилась на своем стульчике. Белый халат привычно облегал плечи. Все здесь было свое, родное. Даже тоскливый больничный запах приятно щекотал ноздри. «Вот я и вернулась», — подумала она, перебирая карты больных, пришедших на прием.

Когда Лена категорически заявила, что сидеть дома больше не может, Атаман позвонил своему работодателю. Марина Ивановна сообщила, что Ефим еще не появлялся и не отзванивал. В ее голосе Атаман услышал тревогу.

Повесив трубку, он попытался отговорить Лену от ее намерений. Но это не удалось. Атаман вздохнул, и пошел одеваться.

Ее сейчас никто бы не отговорил. Может, только Сашка или сам Ефим. Она устала сидеть дома, устала от неизвестности, от невозможности влиять на происходящее. И пошла на работу.

Береславский не разрешил ей идти на свидание с мужем, и этот приказ она не осмелилась нарушить. Ее коротенькую записку к Сашке забрал курьер от адвоката Климашина, на которого теперь вся надежда.

Лена чувствовала, что машина по освобождению мужа начала набирать обороты. Она слышала выступление Береславского по ТВ, ей уже звонила подруга и говорила про большую статью в популярнейшей газете. Обещала к вечеру привезти, если Лена не купит в киоске.

То есть были все основания надеяться на Ефима.

Впрочем, на него всегда можно было положиться. Лена положила на стол карту, но больного из коридора не вызвала. Только тихо вздохнула. Она до сих пор помнит руки Ефима, когда тот обнял ее в походе. Запах свежего сена, обильно настеленного на пол палатки, кружил голову. И если бы только он…

Ей было ужасно стыдно — за тонкой, нагревшейся к вечеру брезентовой стенкой, где-то совсем рядом, был Сашка, который и привез ее сюда. Сашка, который за последние годы стал ее тенью. И без которого ей уже самой было как-то непривычно.

Но она не стала протестовать против совершенно недвусмысленных действий Ефима. Даже когда его руки стали совсем уж бессовестными. Даже когда поняла, что еще секунды — и события станут необратимыми.

Она молчала, понимая, что совершает нечто невозможное. Но это невозможное было столь притягательным, что не Лена остановила стремительно развивавшиеся события.

Она тогда испытала сразу два чувства: некоторого облегчения (все-таки предательство не ее стихия) и жгучей обиды. Если он сумел остановиться, когда она сама бы уже не смогла, значит, не настолько она для него притягательна. И из них двоих потеряла голову лишь она.

Это унизительно для любой женщины. Хотя умом всегда понимала, что, по большому счету, для Береславского не было разницы, с помощью кого закрывать в сердце брешь, пробитую «надменной чукчей».

Лена тогда чуть не уехала. Не могла смотреть ни на Ефима, ни на Сашку. Но потом решила, что все происшедшее (точнее, непроисшедшее) — ей в наказание за недостаточную праведность. Правда, свадьбу с Сашкой, неофициально спланированную на следующую зиму, отложила. Как выяснилось — на семь лет. Подсознательно переложив на него свою обиду за то, что он не сумел ее в себя по-настоящему влюбить.

За эти семь лет она получила определенный жизненный опыт. И вернулась к Саше, уже уверенная, что сможет прожить с ним всю жизнь.

И действительно, жизнь с Сашей была хорошей. Лишь изредка — и то, в основном, в первые годы — настроение портили сны, в которых она вновь оказывалась в палатке с Ефимом. Причем, в отличие от реальности, в ее сне его нисколько не волновала моральная ответственность перед другом…

Ну, ладно. Хватит сантиментов. Уж это точно не вопросы жизни и смерти. А в ближайшие четыре часа ей предстояло заниматься именно таковыми.

Она поправила халат, провела ладонями по лицу и попросила медсестру вызвать первого пациента.

Атаман докурил сигарету, по привычке поплевал на окурок (последние годы в «зоне» работал на автозаправке) и бросил его под ноги. Стоять ему еще не меньше полутора часов.

Это никак не беспокоило Атамана. Время тянется так, как хочет человек. Если он, конечно, умеет владеть собой.

Атаман умел.

Его научили этому не столько годы, проведенные за колючкой, сколько недели, отсиженные в «крытке», внутренней тюрьме «зоны», куда тот частенько попадал по молодости. Вот там, если не владеть искусством управления временем, можно очень быстро потерять разум.

Через полтора часа он встретит Лену на крыльце и проводит домой. Та относится к нему с недоверием. Не выгоняет только потому, что так приказал Береславский. Но Атаману плевать. Ему тоже приказал Береславский, и Атаман умеет быть исполнительным. Слово «преданность» вообще не присутствовало в лексиконе Атамана. Просто Ефим был тем человеком, от которого Атаману меньше всего хотелось бы слышать упрек.

Внезапно Атаман насторожился. На крыльце появился явно знакомый человек. Атаман аж глаза раскрыл пошире. Тут и думать было нечего: в онкодиспансер заявился гражданин Псих. Личной персоной. Он огляделся, открыл тяжелую дверь лечебного учреждения и зашел внутрь.

Атаман стремительно (насколько позволял протез) сорвался с места и пошел за ним. Он, прихрамывая, поднялся по ступенькам, открыл дверь, прошел мимо регистратуры (был уже здесь утром: Лена брала у него пункцию из новообразования, для исследований в Онкоцентре) и прямиком двинулся к кабинету Орловой. Еще из-за коридорного поворота услышал голос Психа: «Здесь принимает врач Орлова?» Ответа не расслышал. Но подоспел вовремя.

Псих пытался без очереди пройти в кабинет, однако получил достойный отпор от трех больных, пришедших раньше него. Смирившись, развернулся к выходу и нос к носу встретился с Атаманом.

— Привет! — сказал Атаман. Его прямо распирало от радости. Он успел вовремя. Что Псих искал Орлову не просто так, Атаман даже не сомневался.

— Здорово, — ответил Псих. Его как раз встреча не обрадовала. Но Псих всегда с достоинством принимал удары судьбы. — Ты тоже болеешь?

— Ага. — Атаман даже справку достал об освобождении по болезни.

— Зачем она мне, — отвел рукой бумажку Псих. Но отвел медленно, успев прочитать про опухоли. — Я ж не надзор.

Больные, сидевшие в коридоре, с интересом прислушивались к беседе мужчин. Это никак не входило в планы Психа.

— Может, займешь очередь, да пойдем, пройдемся? — предложил он Атаману. — Быстро здесь не получится.

Такой вариант полностью устраивал Атамана. К тому же он опасался, что из кабинета по каким-нибудь своим надобностям выйдет Лена, и ситуация осложнится.

— Идет, — согласился Атаман. Он занял очередь, и «друзья» вышли на улицу.

Собственно, они и являлись друзьями. Являлись бы, если б их общение происходило на воле. В «зоне» же с настоящей дружбой сложнее: недаром сложена поговорка: «Сегодня — кент, а завтра — мент». Но выживать все-таки легче сообща: они три года были членами лагерной добровольной семьи, точнее, на том языке, «семейки». В нее входили несколько человек, ладивших друг с другом, и готовых делиться едой, деньгами, приходящим с воли «гревом», а иногда и объединявших силы для того, чтобы отбиться от враждебных поползновений чужих. Не будучи членом одной из таких «семеек», жить в «зоне» гораздо тяжелее.