Не стреляйте в рекламиста - Гольман Иосиф Абрамович - Страница 32

— Тебя отымели, — по-доброму объяснил Береславский.

— Умеешь, сволочь, утешить, — усмехнулся опер. До конца занятий он так и не вышел в зал.

А воображение Ефима навечно запечатлело этот римейк истории про Давида и Голиафа. В мечтах Береславский не раз ловко расправлялся с врагами примерно таким же образом. Но в жизни просачковал большую часть даже тех занятий, на которых присутствовал.

Кстати, из репортажа, написанного тогда после двух недель работы, в печать не пошло ничего. Куцую заметку об активном опере Ефим даже подписывать не стал. Да он и не надеялся. О чем писать? О менте, ногой открывающем двери частной квартиры? О сволочи, ушедшей от суда с помощью дяди? О том, как они бесплатно обедали в ресторане «Березка»? Ефим очень переживал, но деньги у него отказались брать просто категорически! Или о том, что печень Кунгуренко прострелили потому, что после работы положено сдавать оружие? Причем, только ментам. Блатные после работы «ствол» в оружейную не сдают. Это, конечно, не остановило отчаянного опера, но сколько можно с саблями на танки?

С Кунгуренко же Ефим общался довольно долго. И до, и после ранения. Пока не потерял интерес к тематике. Но и потом встречались, перезванивались.

Кстати, опер оказался на восемь лет старше Ефима, что сильно удивило Береславского. Значит, сейчас ему, — Ефим наморщил лоб, подсчитывая, — либо под пятьдесят, либо даже чуть за.

«Ауди» мягко подъехала к недавно построенному зданию ОВД.

— Смотри, какая ментовка шикарная! — восторгался Василий Федорович.

— А в КГБ хуже, что ли?

— В ФСБ, — поправил Ивлиев.

— Один хрен, — сделал вывод Ефим.

Старик махнул на бестолкового рукой, и они прошли к начальнику.

Располневший, но все еще крепкий Кунгуренко встретил Ефима с распростертыми объятиями.

— Сколько лет, сколько зим! Все пописываешь?

— Пописывают при простатите, — поправил Ефим. — А я пишу.

Ивлиев за спиной возмущенно крякнул: он-то знал, как мучительно полночи простоять над унитазом, так и не сумев опорожнить мочевой пузырь. И никак не мог привыкнуть к манере Ефима смеяться над всем, даже самым несмешным.

С другой стороны, именно неуважительный Ефим отвел его к «импортным» врачам, которые за полтора месяца почти вернули утраченное в этом плане. Даже желания молодые появились.

— Я б хотел поговорить со злодеем, — приступил к делу Береславский. — Тебе Иванов должен был позвонить.

Кунгуренко вопросительно посмотрел на Ивлиева.

— Мой заместитель по безопасности, Василий Федорович, — отрекомендовал Ефим. Ивлиев протянул Кунгуренко удостоверение. Если даже начальнику ОВД и не понравилось присутствие «соседа», хоть и бывшего, он этого ничем не выказал.

— Подождет ваш злодей. Сначала отметим встречу, — и широким жестом пригласил к столу.

«Действительно, куда торопиться?» — подумал Ефим. Если работа мешает выпивке, надо, как известно, бросать работу. Тем более на столе стояли: бутылка коньяка «Дербент», бутылка водки «Гжелка», половина роскошной дыни, порезанные сыр и колбаса. Ивлиев потер руки. Он любил нечаянные радости жизни, хотя никогда выпивохой не слыл.

Они уселись. Кунгуренко приказал дежурному по мелким проблемам не беспокоить.

— Ну, за успехи? — с вопросительной интонацией провозгласил бывший опер.

— Точно. И за здоровье. — Ефим поднял рюмку. Вообще-то он за рулем не пил. Но рюмка — не много, а до дома 10 минут. Опять же, если права отберут, Ивлиев принесет обратно. У нас же не Америка. Все по уму.

После первой погрузились в воспоминания. Даже Ивлиев рассказал, как в Анголе впервые оказался в небоеспособном состоянии: и враги, и друзья, на европейский взгляд Василия Федоровича, были абсолютно на одно лицо.

Потом старик отошел в туалет, и Ефим задал полковнику почему-то занимавший его вопрос:

— А помнишь, мы с тобой Зайца навещали? Там еще Ксюша была.

— Помню, — неохотно ответил Кунгуренко. Но в Ефиме уже проснулся журналистский зуд.

— Что с ними стало?

— Ксюша умерла.

— Как? — Тут только Ефим сообразил, что эта девушка, может быть, вызывала у опера не просто симпатию.

— Так. Сдал ее этот подонок компании кавказцев. Они «дурь»* возили в Москву.

Ефим вспомнил, что в те годы, когда столицу не сотрясали выстрелы, а наличие в деле автомата было сенсацией, самыми опасными при задержании считались наркодельцы.

— Их поймали?

— Да. МУР. Я отношение не имел.

— А Заяц?

— Исчез. — Глаза бывшего опера злобно сверкнули.

— Куда?

— Просто исчез.

— Искали?

— Ефим, ты все такой же. Пристал, как клещ к жопе.

— Как банный лист.

— Что?

— Если — к жопе, то как банный лист. А если как клещ, то часть тела без разницы. Это я тебе как литератор говорю.

Ефим не стал больше расспрашивать полковника. Полковник Кунгуренко не знает, куда делся Заяц. Но Береславский готов поставить свою «Ауди» против «Запорожца», что старший лейтенант Кунгуренко — знает.

Тем временем вернулся Ивлиев.

— В наше время менты так не жили. Даже рукосушки в сортире. Спонсоры, что ли, поставили?

— В наше время много чего не было, — не отвечая, согласился Кунгуренко. — Чтоб такой раздолбай, как Ефим, имел заместителя по безопасности! И кого: подполковника ГБ!

— Что вам далась эта ГБ? Что она вас так дергает? — Ивлиев после водочки подобрел и смотрел на собеседников, как на расшалившихся пацанов. — Единственная неразложившаяся сила.

— К борьбе с мировой закулисой и космополитизмом всегда готовы! — подхватил Ефим.

— Я знаю, что сделаю, — сказал Василий Федорович. — Ты ж, паразит, срочную не служил? Мы тебя на сборы оформим. А там ты сам выберешь: в минометную роту или журналистом в газету «На страже». Чтоб язык не пропадал.

Ефиму пришлось признать поражение. Он бы выбрал газету. Миномет больно тяжелый. Он часто хвастался тем, что в его материалах за двадцать лет ни разу не было прямого вранья. Но разве умолчание лучше? Или раздувание мелкой радости на фоне утаивания крупных гадостей? Не стоит кидаться камнями в стеклянном доме…

— Пошли к злодею, — закончил вечер воспоминаний Ефим.

Но все вышло иначе. На столе Кунгуренко требовательно зазвонил телефон.

— Да! — резко сказал он в трубку. — Что? Мертвый? Где нашли? Скоро буду. — И, обращаясь к гостям: — Убили Митрошкина Семена.

— Кто это?

— Мой опер. — Выражение лица Кунгуренко очень напомнило Ефиму, как тот смотрел на исчезнувшего впоследствии Зайца. — Это он поймал вашего киллера.

— Как убили?

— Пулей. Через дверной глазок. Ах, Семен! — Полковник в ярости стукнул кулаком по столу. Аж бутылки звякнули. — Азартные все больно! Пошли к ублюдку. Я уверен, Семена он вывел на убийцу.

В комнате следователей они подождали Петруччо, которого привели из помещения для задержанных. Он сел на стул, напротив — трое вошедших и конвоир. Кунгуренко отпустил сержанта.

— Куда ты послал опера? — спокойно спросил полковник.

— Какого опера? — не понял или сделал вид, что не понял, Петруччо.

— Митрошкина. Который тебя задержал.

— Я его никуда не посылал.

— Ты его на пулю послал, сука. И если сейчас до дна все не вывалишь, пеняй на себя.

Человек, способствовавший гибели милиционера, не должен ожидать ничего хорошего от их общества. И Кунгуренко давил так, как делал всегда в похожих случаях. Не может быть, чтобы убийца мента (или его пособник), попав в руки к друзьям убитого, не дрогнул.

А вот с Петруччо этого как раз и не происходило. Поняв, что сломавший его опер мертв, он буквально воспрянул духом. Мало того что исчез недомерок, внушавший ему такой страх. Ставился под сомнение сам факт страха и процесса «ломания». Ведь еще три часа назад Сеня казался ему его личным злым роком, непобедимым и неумолимым. А сейчас его тело лежит в каком-нибудь больничном морге с биркой на большом пальце. Ну, какой же он после этого злой рок? Просто на Петруччо нашло затмение, вот и все.