Ф. М. Том 2 - Акунин Борис - Страница 7

— Зачем? — удивился Лебезятников.

— Это же брат моей невесты Авдотьи Романовны, — как ни в чем не бывало сообщил ему Пётр Петрович. — Она ведь Раскольникова, разве я не упоминал? Только вы брату её отнюдь про меня не сказывайте. Желалось бы сюрпризец сделать, родственный…

Когда Раскольников и два его спутника вошли в квартиру на Садовой, поминки уже не только начались, но и были в разгаре. Он, впрочем, очень быстро наступил, разгар, потому что среди многочисленных мармеладовских соседей большинство имели природную склонность к горячительным напиткам и сразу же очень споро взялись за стаканы.

Первые минут пять Катерина Ивановна до некоторой степени ещё владела общим вниманием, успев рассказать публике о заслугах покойного (ею всецело нафантазированных). Однако когда вслед за тем вдова свернула на любимую свою тему — о том, как богато и чисто она проживала в девичестве у папеньки, и как танцевала танец с шалью в присутствии губернатора, и как к ней сватался князь, потихоньку поднялся нестройный шум, гости зашевелились, оживились и слушать перестали. Катерина Ивановна попробовала повысить голос, но лишь сорвалась в кашель, впала от этого во всегдашнее своё раздражение и начала довольно обидным образом пикироваться с немкой, хозяйкой квартиры, чего делать ни в коем случае не следовало, ибо за жильё давно было неуплачено. И самих-то этих бестолковых поминок устраивать было ни к чему, уже в самом начале вечера почувствовалось, что ничем хорошим они не закончатся.

Появление Родиона Романовича, который извинился, что привёл с собою двоих незваных гостей, на время отвлекло Катерину Ивановну от затевавшейся перебранки.

Она обняла своего благодетеля, посадила его рядом с падчерицей (та, и без того сидевшая тише мыши, теперь вовсе окоченела, залилась краской и очень старалась на Раскольникова не глядеть), Разумихина и Свидригайлова тоже поместила на почётные места, особенно последнего, который был бон-тонно одет и, по замыслу вдовы, мог облагородить своим видом собрание.

Никто не заметил, как тихонько удалился Лебезятников, но зато пропустить момент, когда в комнату вошёл, а точнее вшествовал Пётр Петрович Лужин, не смог бы никто. Створки двери хлопнули, широко распахнувшись, и на пороге возникла эффектная, осанистая фигура в светлом сюртуке. Строгим, даже суровым взглядом оглядев пирующих, которые поневоле притихли, Лужин коротко кивнул Раскольникову с Разумихиным (те оба не ответили), почтительно поклонился вдове, но направился не к ней, а к её падчерице.

— Извините, что я, может быть, прерываю, но дело довольно важное-с, — заметил Пётр Петрович как бы вообще и не обращаясь ни к кому в особенности. — Я даже и рад при публике. Тут случай чернейшей неблагодарности и даже цинизма!

— Я вас не пойму, сударь, — растерялась Катерина Ивановна. — Не угодно ли сесть за стол!

— Не угодно! — отрезал Лужин и отнёсся прямо к чрезвычайно удивлённой и уже заранее испуганной Соне. — Софья… кажется, Ивановна?

— Семёновна, — прошептала та, предчувствуя, что надвигается нечто ужасное.

— Пускай Семёновна. — Он наклонился над нею, взгляд его был полон величавого презрения. — Со стола моего только что, не далее получаса назад, пропал государственный кредитный билет сторублевого достоинства. Кроме меня и моего молодого друга Андрея Семёновича, к которому я имею полное доверие, в комнату заходили только вы. Если вернёте взятое, дело только тем и кончится. В противном же случае… пеняйте уж на себя-с!

В первые несколько мгновений после этого поразительного объявления вокруг стало очень тихо. Лишь мертво побледнела Соня, да приподнялся со стула Родион Романович. Он, впрочем, попробовал что-то и сказать, но тут заговорили и зашумели все разом, так что слова его были заглушены. Раскольников снова сел.

— Врёшь, врёшь, подлец! — надрывно кричала Катерина Ивановна. — Никогда дочь благородных родителей не опустится до кражи! Это Соня-то? Подлец, подлец!

Мнения среди гостей разделились. Некоторые, из числа уже хорошо подкрепившихся, были рады развлечению и в открытую скалили зубы. Лебезятников застыл у двери с разинутым ртом.

Очень хорош был Пётр Петрович. Он стоял в эффектной позе, сложив руки на груди, и взирал на воровку с благородным, то есть сдержанным негодованием.

Если бы кто-то догадался в этот момент обвести взглядом лица Раскольникова, Разумихина и Свидригайлова, то был бы поражён одинаковым выражением ненависти, с которой эти трое взирали на обвинителя. Однако никаких действий (если не считать попытки Родиона Романовича) пока не предпринимали.

— Тише! — вдруг гаркнул Лужин громовым голосом, да ещё стукнул ладонью по столу. — Иль послать за квартальным?

По различным причинам визит полиции для многих из гостей был бы нежелателен, что Пётр Петрович, человек острого ума, отлично угадал. Сделалось более или менее тихо, лишь давилась кашлем Катерина Ивановна да всхлипывали в своём углу перепуганные дети.

— Мадемуазель, — вновь обратился Лужин к девушке, — подумайте, ещё есть время. Я в присутствии свидетеля выдал вам воспомоществование в размере десяти рублей. Так?

— Так, — беззвучно произнесли её губы.

— Как же у вас хватило совести после сего похитить у меня деньги? — Пётр Петрович скорбно покачал головой. — Есть ли предел глубинам человеческого падения?

Собрав все свои силы, Соня чуть громче, чем прежде, сказала:

— Я не брала-с.

— Не брали-с? Отлично! — Лужин царственным жестом указал на Катерину Ивановну. — Вот вы, сударыня, только что посмели обозвать меня бранным словом. Могу ли я попросить вас вывернуть карманы на платье вашей родственницы?

Но Катерина Ивановна не могла ему ответить, её согнуло в три погибели от кашля, и на платке, которым она прикрывала губы, отчётливо проступили красные пятна.

— Я сама… Сама! — Соня вскочила, отступила шага на два к стене и один за другим выворотила оба свои кармана. — Вот, смотрите!

И все увидели, как на пол падают сначала сложенный холщовый платочек, а за ним скомканная радужная бумажка.

Тут многие вскрикнули.

Пётр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами, поднял всем на вид и развернул. Это точно был сторублевый билет.

— Ах, Софья Семёновна, — горько произнёс Лужин, глядя, однако, не на девушку, а на Раскольникова, прямо ему в глаза. — Жалкое, скверное вы существо. Да знаете ли вы, что теперь совершенно в моей власти поступить с вами, как мне будет угодно? Хоть бы и сослать вас в каторгу, потому что желтобилетным воровкам место именно в каторге, а не среди приличных людей-с…

Соня, кажется, его не слышала. Остановившимся от ужаса взглядом она смотрела на выпавшую из её кармана купюру.

— А-а, вот оно что! — закричал вдруг Родион Романович, порывисто поднимаясь. — Софья Семёновна здесь средство, не более! Подлец, как есть подлец! До меня добираешься? Психолог! Чтоб я перед тобой унизился, чтоб за неё просил, да? А ты надо мной раз и навсегда верх взял?

Он кричал и ещё что-то столь же мало внятное большинству окружающих, но Пётр Петрович, услышав на свой счёт «подлеца», с презрительной улыбкой отвернулся.

— Так что, квартального? — сурово спросил он Соню. — Это можно-с. — И внезапно сменил тон, заговорил проникновенно, почти со слёзным дрожанием. — Эх, Софья Семёновна. Что ж вы не захотели сознаться? Позора убоялись? Дело понятное-с, очень понятное-с. А теперь худо. Да не стойте вы! На колени, на колени падите, повинитесь! Быть может, я вас и прощу, сердце-то у меня не камень. Единственно лишь раскаяние искреннее увидеть хочу. Пойдёте ведь по этапу, и что же ваши несчастные родственники без вас? С голоду помрут?

От этого вопроса Мармеладова вся затрепетала, закрыла лицо руками.

Тут у Разумихина терпение кончилось. Он с грохотом, опрокинув стул, встал и кинул Петру Петровичу уже третьего за последние пять минут «подлеца»

— А ведь это ты, подлец, ей в карман бумажку всунул! Как-нибудь исхитрился! Я не могу доказать, но я сердцем чувствую.