Ф. М. Том 2 - Акунин Борис - Страница 11

Проклятый Морозов, опять надул…

В эту кислую минуту ему и позвонил (или, как говорят на новорусском наречии, отзвонил) Аркадий Сергеевич.

— Николай Александрович, вы совершили чудо, — сказал. И ещё много всяких приятных слов: что не ошибся в Нике, что счастлив за себя и мировую культуру. Ещё сказал нечто не вполне понятное — что жизнь полна сюрпризов и, слава Богу, среди них иногда встречаются приятные.

Воткнуться в этот взволнованный монолог было невозможно, пришлось дослушать до конца и уже потом огорошить новостью.

На том конце воцарилось могильное молчание. Потом — взрыв матерной брани, которой от народного избранника как-то не ждёшь. И, после выплеска эмоций, резюме:

— Этого следовало ожидать. Чёртов выжига, он ещё кому-то кусок отдал. Ну и денёк!

Сопоставив это последнее восклицание с репликой про сюрпризы, Николас спросил:

— У вас что-то случилось?

— Жизнь странная штука и полна чудес. Чем дальше, тем страньше и чудесатей, — процитировал Сивуха «Алису в стране чудес». — Представьте себе, мой Игорь уволился. Прислал заявление: по собственному желанию. И никаких объяснений. После стольких лет! Его мобильный молчит. Куда делся Игорь, непонятно… Это сюрпризец номер раз. Вы вот удивили, причём дважды. Ну, а ещё достоевсковед наш выкинул штуку…

— Морозов? А что такое? Сивуха неопределённо хмыкнул.

— Поезжайте, сами посмотрите…

Доктор Зиц-Коровин встретился Николасу в коридоре. Главврач только что вышел из морозовской палаты, но, увидев Фандорина, остановился. Вид у Марка Донатовича был ужасно довольный.

— Не слыхали ещё? — спросил он горделиво.

— О чем?

— Ну пойдёмте, пойдёмте. Покажу фокус. Посмеиваясь, доктор пропустил Нику в дверь. Тот вошёл — и замер на пороге, охваченный ужасом.

Сумасшедший лежал на кровати, присоединённый проводами к каким-то медицинским агрегатам, но не пристёгнутый ремнями. Рядом с ним сидела Саша, и он гладил её по волосам!

— Спокойно, Саша, не делайте резких движений, — сдавленным голосом сказал Ника и медленно, плавно двинулся вперёд.

Как это могло произойти?

И санитара нет!

Марк Донатович прыснул. Робко улыбнулась и Саша. Маньяк же, увидев Фандорина, конфузливо пробормотал:

— Здравствуйте.

— Подействовали мои укольчики и капельницы! — весь лучась, сообщил главврач. — Количество перешло в качество! Перед вами прежний Филипп Борисович, позитивный отпечаток. Серотониновый баланс восстановлен, перепроизводство тестестерона купировано. Первый подобный случай в мировой практике!

Поверить было трудно, но Саша подтвердила:

— Да, да, это мой папа! Прежний! Совсем такой, как был! А это Николай Александрович.

— Филипп Борисович Морозов. — Больной с трудом приподнялся. — Сашенька рассказывала мне о вас много хорошего.

— Все воспоминания посттравматического периода стёрты, — зашептал на ухо Коровин. — Оно и к лучшему. Всё просто замечательно, только вот сердце не справляется.

Он подошёл к кардиографу, дисплей которого чертил вялые, несимметричные зигзаги.

А Саша обняла Николаса, всхлипнула:

— Я так счастлива, так счастлива!

— Он не прикидывается? Вы уверены? — тихонько спросил Фандорин, всё ещё с опаской глядя на Морозова.

Она засмеялась сквозь слезы.

— Неужели не видно?

Бывший циник и охальник смотрел на дочку таким кротким, овечьим взглядом, что все Никины сомнения развеялись. Это действительно был совершенно другой человек, полная противоположность вчерашнего Морозова.

— Значит, хэппи-энд? — Фандорин просиял. — Я так за вас рад! Знаете, я же нашёл третью часть рукописи! Не мог до вас дозвониться — теперь понятно, почему. Вы были здесь, с отцом. Третья часть оказалась не последней, но это уже не имеет значения. Филипп Борисович, скажите, пожалуйста, на сколько частей вы разделили рукопись, на четыре, да? Первые три мы обнаружили, но где остальное? И куда вы запрятали «перстень Порфирия Петровича»? Я с ним просто извёлся! О каких камешках речь?

Доктор филологии в панике повернул голову к дочери:

— Опять! То один допытывался, теперь другой! О каких частях вы говорите? Я же объяснил тому господину: рукопись Федора Михайловича нашлась в фонде неразобранных материалов, коробка № 3482, папка «СПИСАННОЕ. Архивы 3 квартала Казанской части за 1865 год»!

— Это Аркадий Сергеевич здесь был, — шёпотом объяснила Саша. — Папа ничего-ничего не помнит. Но это ладно, главное, что он выздоровел!

— Как это «ладно»?! Что значит «не помнит»?! А ваш брат, а операция?! — Николас шагнул к больному. — Филипп Борисович, напрягите память. Вот вы взяли из папки рукопись, спрятали её под пиджак…

— Что вы! — перебил его Морозов, ужаснувшись. — Я бы никогда так не поступил! Выносить материалы с территории архива строжайше воспрещается, особенно такие ценные! Это уголовное преступление!

— Бесполезно, — вполголоса проговорил главврач. — Мои препараты сняли отёк мозга и вернули психику пациента в дотравматическое состояние. Но, как выяснилось, травматический период начался не в момент нападения, а гораздо раньше. Филипп Борисович рассказал, что, обнаружив рукопись, от волнения лишился чувств. Упал, ударился затылком о металлическую полку. Он уверен, что попал в больницу из-за этого. На самом же деле он, видимо, пролежал в хранилище какое-то время без сознания. Потом очнулся и, охваченный эйфорией, не придал ушибу значения, хотя его несколько дней одолевали головные боли. Этот удар в сочетании с эмоциональным потрясением и стал поворотной точкой. Неадекватность в поведении началась именно с той минуты. Теперь очевидно, что похищение рукописи и все последующие действия он совершил, уже пребывая в болезненном состоянии. Повторная травма лишь перевела патологию в острую стадию. Он уверен, что рукопись по-прежнему лежит в хранилище. У меня был на эту тему доверительный разговор с Аркадием Сергеевичем. — Доктор приложил левую руку к сердцу, а указательный палец правой к губам. — И я сказал ему, что юридическая сторона дела меня совершенно не касается. Врач, как адвокат, обязан хранить тайны своих пациентов. Так что ни вам, ни вашему клиенту не нужно опасаться моей… нескромности. Меня сейчас беспокоит только одно — кардиограмма.

— Но я тоже не хочу участвовать в противозаконных… — начал объяснять Фандорин, однако Морозов не дал ему договорить.

— О чем вы шепчетесь? — нервно спросил он. — Вы подозреваете, что я мог забрать рукопись Федора Михайловича себе? И потом, что это за «перстень Порфирия Петровича», о котором вы упомянули? Неужели тот, который Федору Михайловичу собирались преподнести правоведы? Он что, нашёлся? Уверяю вас, я перстня в глаза не видывал! Честное слово!

— Папа, папа, не волнуйся! Никто тебя не… — кинулась к нему Саша.

— Нет, Сашенька, постой! Про «перстень Порфирия Петровича» я ничего сказать не могу. Не помню. Но касательно рукописи я… я должен признаться. У меня было секундное искушение… взять её себе. Но я не поддался! Это же очень просто проверить! Рукопись лежит там, где я её нашёл!

— Да-да, — пробормотал Фандорин. — Вы успокойтесь…

— Нужно сообщить в редакцию «Литературных памятников», это такая находка! — Больной снова вскинулся. — Знаешь, Сашенька, меня могут наградить медалью Филологического общества! Пригласят на разные международные конференции! Это, между прочим, неплохие деньги — долларов по пятьсот или даже по тысяче за поездку, представляешь? Вот Тонечка порадуется! Когда же она приедет? Позвони ей ещё раз!

Саша беспомощно оглянулась на Николаса.

— Подвиньтесь, пожалуйста, — озабоченно сказал Марк Донатович. — Сделаю ещё укольчик. Волноваться ему совсем нельзя. А объяснить все-таки придётся, — шёпотом добавил он. — А то так и будет жену звать…

Филипп Борисович виновато сказал:

— Я знаю. Тонечка на меня сердится, поэтому и не хочет приехать. Я представляю, сколько стоит эта роскошная палата. Мы не можем себе позволить таких расходов. Доктор, нельзя ли меня перевести куда-нибудь попроще?