Час девятый - Бондаренко Борис Егорович - Страница 7

– А вы не грубите, – пролепетала сестра, но уж вставала и под тяжким взглядом Михаила Федоровича засеменила к двери, бросила на ходу: – Сейчас дежурного врача позову.

Дежурным врачом оказалась немолодая женщина с усталым лицом. Она не стала ни о чем спрашивать Михаила Федоровича, сказала только:

– Проведите меня к ней.

Посмотрела в лицо Анне Матвеевне, пощупала руку – и приказала сестре:

– Ко мне в кабинет, да побыстрее.

Тут она добавила еще несколько слов, которых Михаил Федорович не понял, и оттого, что смысл этих слов был непонятен ему, стало тревожно, заныло под сердцем. Он робко тронул врача за руку, спросил:

– Что у нее, доктор?

– Сейчас посмотрю, может, и сама что определю. Но вообще-то, пока не сделаем все анализы, вряд ли что известно будет.

– Так я подожду тут пока, если можно.

– Почему же нельзя, ждите.

С полчаса просидел Михаил Федорович на жестком диванчике, дымил одну папиросу за другой, стряхивая пепел в ладонь. Сестра из окошка поглядывала на него, но ничего не говорила. Тихо было. Михаил Федорович все посматривал на дверь, за которой была Анна Матвеевна, но и оттуда не доносилось ни звука. Наконец дверь открылась – медленно, с чуть слышным тонким скрипом, – и на тележке вывезли что-то, накрытое белым, – Михаил Федорович не сразу сообразил, что это Анна Матвеевна. Он пошел было за ней, но тут же вышла докторша, остановила его:

– К ней нельзя сейчас. Мы сделали ей укол, она теперь до утра спать будет.

– А-а, – протянул Михаил Федорович, не понимая, хорошо это или плохо. – А что вы нашли у нее?

– Зайдите, сюда, поговорим.

Она ввела его в комнату, где все ослепительно сияло чистотой, и Михаилу Федоровичу стало стыдно своих грубых кирзовых сапог, брезентового плаща, забрызганного грязью, и только сейчас он заметил, что держит в руке кнут, а в зубах торчит папироска. Он смутился, остановился на пороге:

– Я уж тут постою, а то больно грязный весь. Чисто у вас, прямо как...

Он так и не нашел, с чем сравнить.

– Не беда, проходите, – сказала женщина и зябко поежилась, хотя и было накинуто пальто на ее плечи.

Михаил Федорович осторожно сел на краешек кушетки, поискал глазами, куда ткнуть окурок, – женщина пододвинула ему пепельницу и сама закурила – тонкую душистую сигаретку из пачки с иностранным названием.

– Смотрела я вашу жену, – заговорила женщина. – Сказать что-то определенного не могу пока. Сделаем анализы, созовем консилиум, посоветуемся – тогда точно скажем.

– Это сколько же ждать-то?

– Дня два-три.

– А меньше никак нельзя? – спросил огорченный Михаил Федорович. – До завтрашнего вечера я бы задержался, а больше никак не могу, и так еле лошадь у бригадира выпросил.

– Я понимаю, – сочувственно сказала женщина. – Но меньше никак нельзя. Случай серьезный. Я предполагаю, что у нее язва желудка – и очень тяжелая, запущенная. Раньше она обращалась к врачам?

– Да прошлой осенью была здесь.

– У кого, не знаете?

– Не знаю.

– И что сказали ей?

– Да что сказали... Поменьше работать, тяжестей не поднимать, больше лежать... Диету какую-то прописали.

– Но она, конечно, ничего этого не делала?

Михаил Федорович страдальчески поморщился, потянулся за папиросой.

– Дак сами посудите, как она могла это делать? Все ведь хозяйство на ней. Из меня работник никудышный, сам себя не прокармливаю. Инвалид полный... А у нас же семья, детишки...

– Да... – протянула врач. – Это все понять можно. Организм у нее настолько изношен, что остается только удивляться, как она до сих пор держалась.

– Она ведь всю войну одна с ребятишками, а после войны так еще хуже – я все больше по санаториям и больницам валялся, тубуркулез у меня такой был, что чуть не помер. А ей ведь все на себе пришлось вынести...

Михаил Федорович замолчал, придумывая, чем бы еще оправдаться. Да что тут было оправдываться? Он и без того работал так, что в обмороки падал, да вся беда в том, что работы этой было с воробьиный нос.

– Будем, вероятно, оперировать ее, – сказала женщина. – Но как бы ни было, никакой, даже чуть-чуть тяжелой работы ей уже никогда нельзя делать. Поймите это.

– Как не понять... – тихо сказал Михаил Федорович.

– Иначе она долго не проживет. Я понимаю, и вам тяжело, но тут уж выбирать не приходится. Дети взрослые, наверно? Пусть они помогают.

– Да какая с них помощь? Две старших дочери замужем, детишки у обоих – что с них возьмешь? Остальным и самим помогать надо – одна в техникуме учится, другая – в училище, на повара, двое дома – пацану и четырнадцати нет, а девчонка совсем малец – девять годов... Кому же помогать-то? У меня пенсия, да какая в колхозе пенсия, небось и сами знаете.

– Знаю, – вздохнула женщина.

Михаил Федорович видел, что все его беды она понимает, сочувствует ему – и говорит все это только потому, что должна сказать, каковы дела Анны Матвеевны.

Она встала, поднялся и Михаил Федорович.

– Вы здесь заночуете? Есть у вас где остановиться?

– Да есть тут у меня кум, к нему поеду... Завтра когда сюда можно?

– Часам к десяти, не раньше. Но ничего нового я не смогу вам сказать.

– Это я понимаю... Тогда уж еще раз приеду, а не то сына пришлю. Вы уж расскажите ему все как есть, он мальчишка башковитый, лучше меня все поймет.

– Ну, там посмотрим... А пока – до свиданья.

Женщина протянула ему тонкую слабую руку – Михаил Федорович осторожно подержал ее, и опять устыдился своих мозолей, грязных ногтей, желтых от табака пальцев.

5

Михаил Федорович сел в тарантас и поехал к своему куму Кузьме. Связывала их давняя дружба – вместе еще парнями гуляли, вместе дрались на масленице с мужиками из Никольского, вместе и на фронте были – до тех пор, пока контуженый Михаил Федорович не попал в плен. После войны Кузьма переселился в Давлеканово, и видеться стали реже, но тем более каждая встреча была дорога – воспоминаниями, разговорами до поздней ночи. Жена Кузьмы, Елизавета, недолюбливала Михаила Федоровича – пить Кузьме было нельзя, но если Михаил Федорович являлся, всякие запреты отменялись – посылали в магазин за поллитрой, а то и вторую прихватывали, – и Елизавета хоть и ворчала, но в открытую перечить не смела.

И сейчас, подъезжая к дому Кузьмы, Михаил Федорович знал, что встретят его с радостью, накормят вкусным ужином, дадут лошади зерна, явится на стол и бутылка, но легче от этого не становилось. Думалось все время: а ну как помрет Анюта – что тогда? Гришка-то уже взрослым, а Олюшка? А самому-то как одному жить? Думать дальше не хотелось, он гнал от себя эти мысли, но всплывали другие – ведь сказала докторша, что нельзя ей тяжелую работу работать – а кто же тогда ее делать будет? Или все хозяйство на ветер пустить – продать корову, зарезать свиней, вообще – всю живность свести, оставить разве что курей и уток, да пчел еще – а жить на что? На его табашную пенсию?

Горько было от этих мыслей, и, еще не доезжая до дома Кузьмы, Михаил Федорович отхлебнул из бутылки, которую предусмотрительно сунул дома под сиденье тарантаса. Хлебнул и второй раз, закурил, чуть легче стало, а тут уж и дом Кузьмы.

Михаил Федорович сам по-хозяйски отворил ворота, голосом успокоил кинувшегося было Полкана – тот виновато завилял хвостом и принялся скакать вокруг него, гремя цепью. Михаил Федорович ввел лошадь во двор, а тут и сам Кузьма вышел, накинув на плечи телогрейку.

– Здорово, кум, – шагнул ему навстречу Михаил Федорович.

– Здорово, здорово, – заулыбался Кузьма, сдерживая радость. – Давненько не гостил.

– Да ить сам видишь – грязища, ни пройти, ни проехать. Да и лошади у бригадира не допросишься.

– Ну, заходи, лошадь Витька сам распрягает... Виктор! – крикнул он сына, крестника Михаила Федоровича. – Поди-ка сюда.

Тот и сам уже догадался, кто приехал, вышел на крыльцо, по-взрослому протянул Михаилу Федоровичу руку.