Пещера Лейхтвейса. Том третий - Редер В. - Страница 63

Цезаре Галлони за последние восемь дней, которые я еще проводила в доме студентов, тщательно избегал меня. По отношению к Баркеру он проявил столько дружбы и внимания, сколько он не оказывал ему даже раньше. Он исполнял некоторые поручения за него и старался во всем помочь ему. Ни в чем нельзя было усмотреть коварные замыслы.

Приближался день свадьбы. Программа дня была приблизительно такова: в двенадцать часов пополудни мы должны были отправиться в мэрию, чтобы там сочетаться браком по требованиям закона, а затем уже после обеда поехать в церковь, где наш брак будет окончательно освящен. Это церковное венчание должно было произойти уже к вечеру, так как духовник освобождался довольно поздно. Вечер мы предполагали провести весело и торжественно в компании наших друзей и приятелей, а к полуночи мы с Баркером хотели незаметно исчезнуть и отправиться в маленькое путешествие в Версаль.

Наступил день свадьбы. В мэрии мы покончили со всеми формальностями, затем пообедали вместе со своими свидетелями в ресторане и вернулись около четырех часов домой. Я должна была спешить переодеться. Я хотела надеть свое белое подвенечное платье, которое Баркер подарил мне, и закрыться подвенечной фатой в знак девичьей стыдливости.

Баркер, Жирарден и Бохе сидели на верхнем этаже и курили сигареты, а я спустилась к себе в комнату, которая находилась на нижнем этаже, чтобы переодеться. Но я еще не успела снять моего обыкновенного платья, как вдруг послышался стук в дверь. Я не задумываясь раскрыла ее, полагая, что Баркер посылает мне букет живых цветов, заказанный им у садовника.

Но вдруг передо мной предстал Цезаре Галлони, и не успела я закрыть дверь, как он отстранил меня и вошел в комнату.

— Удалитесь, господин Галлони! — воскликнула я умоляюще. — Вы же видите, что я хочу переодеваться. Вот, видите, здесь лежит мое белое подвенечное платье. Идите, вам здесь не место. Я прошу вас, уходите, вы можете внушить фальшивые подозрения моему жениху.

— Его подозрения не будут фальшивыми, — ответил итальянец, глядя с улыбкой на меня, — он не ошибся бы, если бы подумал, что я пришел сюда, чтобы отбить у него вас, Аделина. Да, я не шучу, вы не будете женою этого англичанина, вы никогда не будете принадлежать ему, вы будете моей и только моей. Рядом со мной вы объездите весь мир, я сделаю из вас удивительнейшего соловья, перед которым будут преклоняться цари и герцоги. Ха, ха! В общем это ведь только фокус, счастливая мысль науки, о которой еще никто не подозревает, но надо иметь в себе силу…

Произнося эти слова, он устремил на меня свои большие черные глаза и провел белыми руками по моему лицу, по лбу и по векам глаз, которые сейчас же закрылись.

— Засыпай, засыпай, — исполняй мою волю, делай все, что я хочу, что я повелеваю тебе.

Мне казалось, что все мое тело коченеет под тяжелым железным гнетом. Я хотела сделать попытку вскрикнуть и позвать на помощь Баркера, но сознание мое умирало — я еще сознавала, что со мной происходит, но я не могла восстать против воли, которая была сильнее моей, которая совершенно покоряла меня.

— Следуй за мной, покинь этот дом вместе со мной, молчи, пока я снова позволю тебе заговорить, следуй за мной, Аделина.

Я почувствовала, что ноги мои задвигались, что невидимая сила увлекла меня, что я, несмотря на мое пламенное желание остаться здесь, среди друзей, следую за итальянцем, что нерешительной поступью, но все же я иду рядом с ним.

— Возьми мою руку, — приказал он мне.

Безвольно я подчинилась его приказу.

— Скорее, скорее, — засыпай! Не просыпайся раньше, чем я захочу! Теперь направься к тому экипажу влево.

И спящую, не помнящую себя, одурманенную неотразимой властью, которую я тогда еще не могла уяснить себе и в которую даже теперь, Генрих Антон Лейхтвейс, в этот момент, ученые нашего столетия едва верят, поднял меня Цезаре Галлони и усадил в приготовленную карету, и мы умчались — покинули Латинский квартал, покинули моих добрых друзей.

Глава 116

ИСКУССТВЕННАЯ ПЕВУНЬЯ-ПТИЧКА

— О последующих двух годах моей жизни я не могу сообщить ничего подробного, — снова начала Аделина Барберини после короткой передышки. — Эти два года прошли словно сон, но словно самый тяжелый и мучительный сон, охватывавший когда-либо душу человека. Я только знаю, что Цезаре Галлони возил меня из города в город, из одной страны в другую, что мы объехали всю Европу и особенно долго пребывали в столицах, которым мой мучитель отдавал явное предпочтение. Я помню, однако, что вначале мы жили очень скромно и бедно, а потом уже меня окружали лакеи, у меня были роскошные наряды, экипаж, золото струилось словно из какого-то неиссякаемого источника через мои руки, и всегда нас окружали разные люди и поклонники, которые считали за честь быть знакомыми с нами.

Меня все звали итальянским соловьем. Мне говорили о том, что я выдающаяся певица, из разговора людей я понимала, что я в известные вечера, после которых меня мучила головная боль, выступаю в концертах, на эстраде театра при дворе знати, но я сама ничего не знала об этом, все проходило мимо меня словно сон, я никогда не могла точно уяснить себе мое положение, где и что со мной. Я инстинктивно чувствовала, что веду жизнь обмана.

Да, это был обман.

Когда мы были у себя дома, в роскошном отеле, нанятом и обставленном самим Галлони, он обращался со мной грубо, голос его звучал повелительно и сурово, но при других он называл меня Мадонной, говорил обо мне как о божественной, чудесной артистке, и все соглашались с ним, что Европа еще не слыхала такой певицы. Меня осыпали драгоценностями, достаточно было мне выразить желание, чтобы оно немедленно было исполнено. Галлони покупал мне все, что я хотела, не считаясь с ценой. Но когда наступала пора ехать в театр, где мой выход объявлялся на громадных афишах, он привлекал меня сначала к себе, долго смотрел мне в глаза, приказывал заснуть и повиноваться его воле. А затем он усаживал меня в карету и отвозил в театр. На эстраду я выходила под руку с ним, и когда оркестр начинал играть, а я не имела никакого понятия, что мне делать, что петь, вдруг чувствовала, как слова и звуки вылетали сами собой из моего горла и рта, губы мои раскрывались сами собой. Хрустально-чистые звуки чудесного пения наполняли зал. Как только я кончала петь, публика неистовствовала от восторга. Но за все время моего выступления Цезаре Галлони не отрывал от меня глаз. Он стоял за кулисами или возле дирижера в оркестре, следил за музыкой, причем взоры его не отрывались от меня, и я чувствовала, что его взгляды покоряют меня.

О, какой несчастной чувствовала я себя! Я проклинала свою жизнь и часто, когда я оставалась одна, у меня являлось желание раскрыть окно и броситься вниз на каменные плиты мостовой, чтобы покончить с собой. Но Цезаре Галлони так внимательно и ревниво оберегал меня, что я почти никогда не была одна. Он видел во мне свое самое дорогое сокровище, и он был прав, так как благодаря мне он стал богачом и, кроме того, приобрел себе славу и почесть, о которых он говорил мне когда-то в Париже. Некоторые вельможи подарили ему в знак отличия ордена, ведь он слыл учителем величайшей певицы. И он любил меня, этот демонический человек.

За эти два года я стала настоящей красавицей, и если бы даже мой голос не звучал так прекрасно, публика бы довольствовалась видом моей красоты и не жалела бы той большой платы, которая взималась с нее у кассы. Да, он любил меня и жаждал моего обладания, но все же не дерзал приблизиться ко мне. Я была ограждена от опасности, что этот негодяй использует мою беспомощность, в которую он умел погружать меня, чтобы сделать меня своей любовницей. В этом отношении Цезаре Галлони не мог быть мне опасен, но это имело свою причину.

Не удерживала его мысль о том, чтобы сохранить мою девичью честь и не великодушие мешало ему воспользоваться моим беспомощным состоянием, — эти соображения не удержали бы Цезаре Галлони от своих намерений, но он, несчастный, боялся, что в тот момент, когда я потеряю девственность, я лишусь способности воспринять так же, как прежде, силу его власти и что это скверно отзовется на его планах. Вот поэтому он и сдерживал себя, хотя уже он не раз протягивал ко мне руки, чтобы заключить меня в свои объятия, чтобы прижаться к моим губам жгучим поцелуем, но жажда богатства и почестей была сильнее в его груди, чем чувство страсти ко мне.