Пещера Лейхтвейса. Том третий - Редер В. - Страница 60

Танцмейстер Полидор прилагал все свои усилия, чтобы открыть мне тайны танцевального искусства, поскольку оно было доступно ему самому. Понятно, что он нисколько не заботился при этом о моем росте, развитии, здоровье. Часами должна была я, держась за кольцо, прикрепленное к одной из стен, стоять на одной ноге, а другой описывать в это время круги. Он заставлял меня на концах пальцев бегать по комнате до тех пор, пока я не падала в изнеможении. Я должна была кружиться на одном месте, пока кровь не приливала к моей бедной голове и пока мне не хватало дыхания. Полидор никогда не был удовлетворен, и когда я, измученная до смерти, падала к его ногам, безмолвно моля — громко просить я уже давно не решалась, — прекратить на сегодня пытки, тогда Полидор смеялся, брал из своей серебряной табакерки понюшку табаку и говорил с самодовольной улыбкой:

— Потерпи, моя девочка, — он всегда так называл меня, когда был доволен моими успехами, — ты будешь замечательной танцовщицей и будешь зарабатывать мне золото, ха, ха, ха, моя девочка. Теперь ты не подозреваешь, что из тебя выйдет, но я проложу тебе дорогу. Ты должна достигнуть такого успеха, чтобы кружить головы всем глупым мужчинам.

Казалось, я должна была не только оправдать надежды моего отчима, но даже превзойти их. Скоро я превратилась в очень красивую девушку, и все, кто встречал меня, восхищались моей фигурой, тонкими чертами лица, моими выразительными глазами, одним словом, уже тогда я пользовалась огромным успехом среди мужчин. Но я была еще так невинна, что не могла понимать значения этих ухаживаний. В той среде, где я выросла, я сумела все же сохранить чистоту и невинность. Единственное воспитательное внимание оказали на меня книги из небольшой библиотеки, которая осталась после отца. Эти книги открывали мне новый мир, и в этом новом мире я находила более радости, чем в отталкивающей обстановке моего действительного существования. Через несколько месяцев после того дня, когда мне исполнилось пятнадцать лет, моя мать случайно заметила, что господин Полидор стащил у нее последние деньги, запрятанные ею в одном из укромных углов квартиры. Это открытие привело мою мать в страшное бешенство. Она кричала, безумствовала и осыпала Полидора несчетными именами, которые он, без сомнения, все честно заслужил, но которые все же заставили закипеть в нем злобу. Он вскочил и бросился на мою мать.

Я с ужасом вспоминаю это ужасное мгновение. Мой отчим разломал надвое стул, и одной ножкой его немилосердно наносил побои кричащей женщине, пока наконец она не упала наземь, обливаясь кровью. Я бросилась к ней, звала ее по имени и пыталась унять кровь, беспрерывно струящуюся из раны в голове. Но все было тщетно. Моя мать умерла.

Учитель ганцев не особенно беспокоился. Он нашел бессовестного врача, который подтвердил, что моя мать умерла естественной смертью. Мою мать похоронили, и теперь я очутилась вся во власти этого жестокого и злого человека. Он пытался теперь еще больше мучить меня, чем до того. Теперь, когда ему недоставало моей матери, когда у него не было на ком сорвать свою злобу, — он полагал, что я явлюсь для него подходящим для этого предметом, и однажды он забылся до того, что ударил меня своим кожаным ремнем.

Но он ошибся во мне. При первом ударе его я бросилась к дверям, выбежала из дому и побежала в полицию. И в полиции я, не долго думая, обвинила моего отчима в убийстве моей матери. Я потребовала, чтобы вырыли труп и удостоверились в этом. Полиция обратила внимание на мои слова. Труп матери был изъят из могилы, и врачи нашли, что моя мать умерла вследствие пролома черепа, последовавшего от удара, нанесенного этим злодеем. Когда пришли к Полидору, чтобы арестовать его, то его увидели повесившимся на том же ремне, которым он ударил меня.

Теперь я освободилась от этого мучителя. Но в то же время меня волновал вопрос, на что я теперь буду жить. От наследства, оставленного моим отцом, от денег, собранных им тяжелым трудом, за которые он отдавал свою жизнь и свой разум, — не осталось ни единого франка. Теперь я была одна в жестоком, громадном Париже, и у меня даже не было убежища, где бы я могла приютиться и приклонить свою голову. Два дня и две ночи я блуждала без приюта по улицам Парижа. Мужчины приставали ко мне, звали меня с собой, нашептывая мне разные обещания, если я только буду полюбезнее с ними.

На третий день утром я почти без чувств упала у порога какого-то дома в Латинском квартале. Голод и усталость одолели меня, и мне хотелось умереть. В это мгновение дверь дома распахнулась, и на пороге появилось несколько молодых людей. Это были свежие молодые парни, как я потом узнала, — студенты, снявшие весь дом и проживающие в нем.

Я должна сообщить вам, что Латинский квартал — та часть Парижа, в которой проходит вся жизнь учащейся молодежи, то есть приезжих молодых людей, находящихся в Париже и посещающих местный университет. В этом квартале почти каждый дом населен студентами, которые часто ведут совершенно цыганский образ жизни. Когда они получают из дома деньги, то в продолжение нескольких дней эти деньги прокучиваются в обществе хорошеньких гризеток. Остальную часть месяца приходится жить на скудный остаток средств и мириться тогда с голодом и другими лишениями.

Вот такие четверо легкомысленных цыган нашли меня на пороге своего дома. Они сострадательно наклонились надо мной, подняли меня, внесли в дом, положили на кровать, и один из них, который уже несколько лет изучал медицину, привел меня снова в чувство.

— Как она хороша! — услышала я шепот молодых студентов, когда я лежала с закрытыми глазами, в то время как сознание медленно возвращалось ко мне.

— Господа, это неожиданно счастливая находка.

— Мне бы хотелось, чтобы эта девочка осталась у нас, — сказал один из студентов, отличавшийся от других полной фигурой, — я, право, нахожу, что так, как мы живем сейчас, — дальше жить невозможно. Мы все хотим есть, — но никто не хочет готовить, мы все хотим носить целое белье, — но никто не хочет чинить и стирать его, нам всем бы хотелось иметь любовницу, — но ни у кого нет средств обзавестись ею.

Когда я пришла в себя и добрые студенты подкрепили меня глотком вина и завтраком, приготовленным одним из студентов на плите в кухне, они предложили мне остаться у них прислугой и вести их хозяйство. Сумма оплаты, которую они предложили мне, была чрезвычайно скромна, но зато они обещали обращаться со мной, как с сестрой, а также не оскорблять меня ни словом, ни даже рукопожатием, если я сама не подарю его. Что мне оставалось делать? Я не знала, куда мне идти. Две ночи, проведенные мною на улицах Парижа, показали мне, что бывает гораздо худшее, чем жизнь под одной кровлей с четырьмя студентами. Меня властно охватило желание отдохнуть, и я во что бы то ни стало хотела иметь пристанище. Итак, я согласилась на предложение студентов и стала хозяюшкой четырех юнцов. В общем, мне не пришлось жалеть об этом.

Все четверо были хорошие молодые люди.

Один из них, изучавший медицину, был сын богатого купца шелковых товаров в Лионе. Его звали Жирарден, и он был настолько горд, что принимал лишь самую небольшую помощь от своего отца для жизни. Он, как старший, считался в некотором роде главой дома, и другие выслушивали иногда его замечания.

Второй, толстый Бохе, собственно, сам не знал, что он изучает в университете, — его приманило имя студента, обещавшее ему веселую разнузданную жизнь. Но в общем он был хороший юноша и охотно помогал мне в моих хозяйских обязанностях.

Третий студент, мистер Баркер, или «красавец Боб», как звали его товарищи, был англичанин из богатого английского дома в Лондоне. Он жил в Париже только Для того, чтобы усовершенствовать свое образование. И он действительно был красавец. Блондин с голубыми глазами, белоснежной кожей, стройной аристократической фигурой, он мог завоевать каждое девичье сердце.

Четвертый был итальянец. К нему мне было труднее привыкнуть, чем ко всем остальным. У него было желтое лицо, обрамленное черной густой бородой, большие, темные, сверкающие глаза. Когда он устремлял на меня свой взгляд, мне всегда казалось, что кровь в моих жилах застывает, что мысли мои путаются. И когда он самым обыкновенным голосом давал мне какие бы то ни было приказания, — я сейчас же исполняла их, чувствуя потребность покориться его воле, даже в том случае, когда мне не хотелось делать того, что он требовал от меня. Он был прекрасный музыкант, и когда его пальцы касались клавишей рояля и он при этом смотрел на меня, — я не могла отделаться от странного чувства усталости, охватывавшего меня. Мне приходилось делать большое усилие над собой, чтобы снова взяться за свою работу.