Пещера Лейхтвейса. Том третий - Редер В. - Страница 35

Без чувств опустился Курт к ее ногам. Когда он пришел в себя и мысли его немного прояснились, прелестницы уже не было. Курт остался на пороге часовни, погруженный в глубокие размышления. Если он хочет быть пятого октября на Рейне, то должен ехать немедленно, в эту же ночь. Может быть, будет даже лучше, чтобы он не видал Гунды. Будет ли он в состоянии встретить ее ясный, но вопрошающий взгляд? Хватит ли у него сил, чтобы не проговориться о своих планах?

— Нет, незачем возвращаться домой, незачем подвергаться опасности попасть под влияние Гунды. Нужно ехать сегодня же ночью, сейчас. — Курт не видел другого выхода.

Но не так-то скоро умолкли хорошие движения его души. Злой демон не так-то легко подчинил его себе. Пока Курт сидел, углубленный в себя, на пороге полуразвалившейся часовни, злые и добрые начала его души вступили в жестокую борьбу. Майор уже выдержал много тяжелых битв под градом пуль. Окруженный смертью и всеми ужасами войны, он отважно и твердо стоял против врага. Но та борьба, которую ему приходилось выдерживать теперь, о, она была труднее самой отчаянной битвы на поле брани. Образ Гунды все чаще и чаще вставал перед его воображением, он ясно слышал ее жалобный голос, с отчаянием взывающий к нему. Курт рисовал себе неизбежные последствия, к которым приведет его низкий, непоправимый поступок: его жена будет лишена мужа, ребенок, которого она носит под сердцем, — отца, имение — хозяина, а сам он, виновник всего этого, потеряет честь и уважение.

Человек, бросающий жену и ребенка, — преступник, хотя большей частью и не караемый юридическим законом, но в себе самом носящий свое наказание. Испытает ли он когда-нибудь безмятежный сон? Сядет ли он когда-нибудь весело и спокойно за стол? Что он сделается несчастным на всю остальную жизнь из-за соблазнительной красоты этой женщины, с таким демоническим упорством отрывающей его от своих, — это он понимает очень хорошо. Он ясно сознавал также, что ласки и поцелуи этой Лорелеи не будут в состоянии заставить его забыть то, что теряет сегодня. И все-таки он не мог отказаться от этой женщины. Она с магической силой притягивала его к себе. Околдовала ли она его? Не напоила ли его эта Цирцея каким-нибудь волшебным напитком, что его тянет только к ней, что при одном воспоминании о ней кровь закипает в его жилах и могучая страсть овладевает всем его существом, делая его совершенно бессильным?

«О, Лорелея, какой дорогой ценой заставляешь ты меня платить за свою любовь. Всем, что только у человека есть заветного и дорогого — честью и счастьем всего его бытия, — думал несчастный. — И если бы еще это касалось одного меня, я с радостью отдал бы все, чтобы хоть одну ночь, хоть час пробыть в твоих объятиях и испить всю сладость твоей страсти. Я похож на вора, который, не имея средства удовлетворить свои низменные инстинкты, крадет чужую собственность, на легкомысленного кассира, похищающего доверенные ему суммы из кассы, чтобы удовлетворить прихоти своей любовницы».

Но ни угрызения совести, ни самобичевания, которым предавался Курт, не могли ничего изменить. Влияние этой новой Лорелеи было так сильно, цепи, которыми она оковала его, были так несокрушимы, что не прошло и часа внутренней борьбы и колебаний, как Курт совершенно ясно понял, что он должен последовать за ней, хотя бы на свою собственную гибель.

— Но как? Как устроить бегство? Как уничтожить следы, чтобы Гунда и ее отец не могли настигнуть его?

Одна мысль о том, что Гунда может встать на его пути и потребовать отчета, приводила его в бешенство. Если он хотел в назначенный его любовницей срок, то есть через неделю, встретиться с ней на Рейне, на скале Лорелеи, то он должен пуститься в путь на рассвете. В то время не было железных дорог, и переезд из Бранденбургского Морка до Рейна требовал не менее недели, и то при условии быстрой езды. В деньгах Курт не нуждался. В предвидении какой-нибудь случайности он, уходя из дому, запасся порядочной суммой и мог доехать с возможной быстротой до цели и на остаток прожить совершенно независимо около года.

Что станет с его имением, об этом легкомысленный юноша не думал. Управление им, находясь в руках Гунды, будет, конечно, удовлетворительно. Он охотно оставлял ей все свое состояние. По крайней мере, никто не сможет сказать, что он бросил ее без средств, а ребенок, которого она ожидает через месяц, конечно, не будет нищим.

«Слабое утешение, — сказал себе Курт. — Успокоение, которым он только сам обольщал себя. На что деньги его жене и ребенку, когда его самого нет при них? Когда он покрыл стыдом и обесчестил их имя?»

— Стыд и бесчестье, — прошептал Курт. — О, если бы никто не узнал о моем побеге? Если я бы мог найти средство, чтобы люди могли подумать, что я умер, погиб?

Вдруг молодой майор вздрогнул. Ночная тишина была нарушена звуком выстрела, который многочисленным эхом пронесся по безмолвному лесу. Он быстро вскочил. На лице его выражалось смущение и изумление.

— Кто мог стрелять в его лесу в такое время? Разве Зонненкамп не вернулся в замок? Не он ли выстрелил в какую-нибудь дичь, встретившуюся ему по дороге? Браконьер? Но о них в последнее время совсем не было слышно в округе.

Однако выстрел действительно был; он явно слышал звук, идущий от Волчьей ямы, вблизи которой он стоял. Но что это? Ему послышался вздох, стон, глухой удар, Курт нагнулся; глаза его сверкали, он напряг слух до последней возможности и действительно различил слабый звук человеческого голоса, от которого кровь застыла в его жилах: это был предсмертный, безнадежный стон умирающего.

Не совершено ли здесь убийство? Преступление? В смущении Курт машинально взъерошил себе волосы. Когда человек сам занят скверными мыслями, то на него производит еще более тяжелое впечатление преступление, совершенное поблизости, и как бы он ни был бесстрашен и отважен, все-таки нечистая совесть смущает его. Но времени терять было нельзя. Курт должен был убедиться, кто был подстрелен около него и лежал теперь умирающий на зеленом мху. Он взял ружье, зажег маленький карманный фонарик, которым часто пользовался на ночных охотах, и пошел по направлению стонов.

Ему пришлось идти недалеко. Не далее четверти версты от Волчьей ямы, в том месте, где ели, по странной прихоти природы, образовали совершенно отчетливо крест, лежал человек. Около него находилось еще дымящееся ружье. Поэтому тут не могло быть речи об убийстве. Очевидно, в глубине леса, в ночной тишине совершено самоубийство. Курт поднял фонарь и смело подошел ближе, но в ту же минуту невольно отступил, узнав того, кто таким образом покончил с собой. Это был Кольбе, которого он утром уволил, уличив в краже. Должно быть, он понял, какой постыдный поступок совершил, что без аттестата ему не удастся получить хорошего места, отчаяние вложило ему ружье в руки, и выстрелом в лоб он покончил с собой. Курт нагнулся над несчастным и осветил его лицо. Глаза еще были открыты и со странным выражением уставились на майора. Последний невольно отступил: ему показалось, что в них выражался гнев и проклятие.

— Кольбе! — воскликнул он. — Слышите ли вы меня? Узнаете ли?.. Как могли вы решиться на такой шаг… Нет, тут человеческая помощь больше не нужна. Он отходит… Он скончался!..

И, действительно, самоубийца глубоко вздохнул, глаза его закатились, дрожь пробежала по телу, и все было кончено. Курт стоял, опираясь на ружье перед покойником. Рассматривая его, он снова обратил внимание, уже не в первый раз, на замечательное сходство между усопшим и собой.

Странно, что именно в эту минуту перед ним предстала такая картина, как бы в предостережение. Не перст ли это Божий? Не хочет ли провидение напомнить ему, что и он может дойти до того же конца, как этот лежащий перед ним человек, если не сумеет устоять против искушений? Но Курт не долго задумывался над этим, другая мысль неудержимо захватила его. Он нашел то, чего до сих пор тщетно искал: возможность замести свои следы. Этот Кольбе очень похож на него фигурой, волосами, даже чертами лица. Почему не мог бы он сойти за него? Почему этот самоубийца не мог бы сыграть его роли в то время, как сам он исчезнет бесследно?