Атлантический рейс - Иванов Юрий Николаевич - Страница 1

Юрий Иванов

Атлантический рейс

ГЛАВА I

В дальний рейс. – Урок английского языка. – Тропический подарок. – Как лечить морскую болезнь? – Клипер «Обдорск» и его команда. – Цветные ворота в незнакомый мир.

За железными бортами тунцелова гудит, беснуется океан. Когда теплоход валится на левый борт, мои ноги упираются в холодную стенку. И тогда кажется, что волны стучат прямо по голым ступням. Затем судно кренится на правый борт, мое тело медленно, но непреоборимо ставится на попа, и темя вдавливается в фибровую переборку. В следующее мгновение меня переворачивает сначала на один, потом на другой бок, наконец я стремительно проваливаюсь вниз. Через матрац и днище судна я ощущаю под собой густо-фиолетовую, во много сотен метров, глубину...

Качка. Утомительная, выматывающая душу, опустошающая тело, натягивающая до предела нервы. Уже пятые сутки небольшой наш теплоходик лавирует среди сердитых водяных валов, пытаясь отыскать себе дорожку поровнее. Порой он нащупывает ее и несколько мгновений катится ровно, ходко, как по рельсам. Потом волны набрасываются на него, толкают своими сильными пенными руками, подпирают крутыми, упругими плечами, и теплоход затормаживает бег, валится на борт, на другой, корма его выскакивает из воды, и обнажившийся винт с ужасным, хватающим за сердце грохотом рубит блестящими лопастями кипящую воду.

Качка. Я отрываю взгляд от запотевшего иллюминатора и тоскливо говорю фотографии девушки, прикрепленной к стене каюты:

– Гуд монин... Доброе утро, миссис...

– Мисс... – слышится с койки надо мной голос Виктора. – Она еще незамужняя.

– Гуд бай, мисс, – поправляюсь я и перевожу глаза на другой снимок, висящий около самой моей подушки.

С небольшой фотографии смотрит на меня, чуть улыбаясь одними уголками рта, близкое, знакомое до мельчайших подробностей лицо жены. Если бы ты знала, как мне сейчас тяжело!

Обе фотографии появились в каюте, когда мы проходили Зунд. Над тихими черными водами пролива висел плотный белый туман. Фарватер в этом месте узкий, сложный и очень оживленный: как по тесной тропинке, спешат по проливу сотни судов; десятки больших и маленьких теплоходов, катеров и паромов снуют между шведским и датским берегами. Особенно опасны для проходящих судов огромные, сверкающие никелем и сталью скоростные паромы, специальные теплоходы, перевозящие пассажиров и их автомобили через пролив. Они ходят по строгому расписанию и поэтому, невзирая на туман, мчатся от берега к берегу с бешеной скоростью, распугивая остальные суда своими гулкими предостерегающими вскриками.

Туман, ничего не видно, кругом гудят теплоходы, им вторят прибрежные бакены и маяки. В тумане мелькают стремительные тени; кто-то на кого-то кричит в мегафон хриплым, сердитым басом. Вахтенный штурман до боли в глазах всматривается в зеленоватый экран радиолокатора и дает короткие, быстрые указания рулевому; капитан стоит рядом, жует давно потухшую сигарету, держит руку на телеграфе, то и дело посылая в машинное отделение тревожные резкие сигналы: «Стоп, машина!», «Задний ход», «Малый вперед!» – и снова: «Стоп!» Проторчав в рубке с час, мы с Виктором переглянулись и ушли в каюту. Там, прислушиваясь к нервным сигналам судов, на ощупь бредущих по проливу, мы достали из чемоданов по фотографии и пришпилили их к стенкам. В каюте сразу стало как-то лучше, – я давно замечал, что в человеческом жилье от присутствия в нем женщины становится уютнее.

...Благополучно миновав проливы, мы вошли в Северное море, и тут шторм, как сказал капитан, «дал нам по зубам». Но он не только «дал», он бьет и бьет нас без устали, не давая передохнуть. Качка. Бывалые моряки говорят, что без шторма скучно и что в этом есть своя прелесть. А я почему-то качку не люблю. Потому, наверное, что еще не настоящий, не «бывалый» моряк. А может, и нет таких моряков вообще?

– Как ты думаешь, – говорю я Виктору, – когда окончится эта мерзкая болтанка?

Жаров не отвечает, и я, вздохнув, переворачиваю страничку, исписанную английскими словами и фразами. Мы оба лежим на койках, я на нижней, он – надо мной, и учим английский язык: еще на берегу было решено, что все свободные часы во время рейса мы посвятим английскому.

Я сказал: «Мы лежим». Но на самом деле мы находимся в постоянном, непрерывном движении. Наши утомленные качкой тела без отдыха ерзают взад-вперед по постелям, встряхиваются и переворачиваются.

Качка. Голова тяжелая, лоб потный, настроение отвратительное. Пять суток почти непрерывной болтанки. А впереди еще Бискай. Пропустит он или нет?

– Сочинил стихи, – сообщает мне Жаров. – Слушай:

Дальше пока не придумал, но концовка будет: «своею собственной судьбой»... Ничего?

– Превосходно... Только про умывальник как-нибудь так... повыразительнее, – говорю я и закрываю глаза.

Ох, уж этот мерзкий умывальник! Когда судно кренится, он хлюпает, бормочет и чавкает, как десяток голодных свиней. А тут еще машина – один из вспомогательных двигателей судна – расположена как раз под нашей каютой. Она без устали грохочет и стучит.

Солнечный зайчик заглянул в каюту. Он весело прыгает с книжной полки на потолок, с потолка на прищуренные глаза девушки, по имени Герда, потом скользит по дивану, столику, по нашим осунувшимся лицам. В иллюминатор доносятся голоса волн, они лижут толстое стекло своими солеными языками и плюются сгустками пузырчатой пены.

Мне тяжело. В море первые несколько дней меня всегда мучает морская болезнь.

– Ну, как английский, подвигается? – спрашивает Жаров, соскакивает с койки и, сев напротив меня на диванчике, начинает декламировать:

Жаров может целый день говорить стихами.

– Это хуже, – замечаю я, – про умывальник было лучше.

– Чудак! – с досадой говорит Виктор и достает сигареты. – Это ведь Блок.

Несколько минут мы курим, молча прислушиваясь к шуму ветра и плеску волн. Мне неприятно, что я плохо знаю Блока, и поэтому настроение становится еще хуже. А Виктор достает какую-то книгу по ихтиологии и углубляется в чтение. Ему хорошо, он почти не замечает качки – вернее, замечает, но легко ее переносит: ведь это уже его третий дальний рейс. В этих рейсах через штормы, туманы и ураганы пробивались к цели теплоходы, на которых плавал старший научный сотрудник Балтийского научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии Виктор Леонтьевич Жаров, для меня – просто Виктор. В составе научных групп он занимался изучением биологии различных морских рыб, отыскивая новые промысловые районы для советского рыболовного флота. Многие порты Африки и Южной Америки посетил он во время этих экспедиций.

Мы познакомились с ним в феврале 1960 года в Калининградском порту. Многие пришли тогда встречать «Орехово» и «Оскол» – первую тунцеловную экспедицию в экваториальную Атлантику. Был зверский холод, редкий в этих краях. Подняв воротники шуб, завязав на подбородках тесемки шапок, мы с нетерпением вглядывались в синеватую дымку канала. Кто-то крикнул:

– Идут!

Да, идут: расталкивая острыми форштевнями льдины, к пирсу осторожно двигались два покрытых льдом теплохода. От их поцарапанных, помятых в штормах и бурях двухсотдневного похода бортов повеяло на нас теплым ветром романтики и приключений. На палубе толпились смуглые, ярко, не по сезону одетые люди. В их глазах еще сверкало тропическое солнце и отражались блики далеких теплых морей.

В каютах теплоходов висели на стенах зеленые и красные морские раки – лангусты, высушенные крабы, связки кокосовых орехов и открытки с видами пальмовых лесов, пустынь, скалистых плоскогорий с кактусами на первом плане и верблюдами – на втором. Тогда тунцеловы привезли богатейшую коллекцию обитателей Атлантического океана: множество диковинных рыб, раков, крабов, водорослей, различных моллюсков. Эта коллекция послужила основой для создания в нашем институте музея.