Городок Немухин - Каверин Вениамин Александрович - Страница 2

Фекла Никитична хозяйничала, а Зоя Никитична с утра до вечера раскладывала пасьянсы.

Кроме грибов, они были любительницами кофе, и не какого-нибудь, а турецкого, который варился в медных кастрюльках с мудреным названием. Прежде чем снять кастрюльку с огня, надо было произнести мусульманское заклинание.

И дядя Костя, едва войдя, немедленно получил свою чашечку кофе. Однако, пригубив ее и сказав, как всегда: «Умопомрачительно!» — он, не теряя времени, развернул карту Индийского океана сперва с лицевой стороны, а потом с обратной, и сестры, вооружившись очками, ахнули, оцепенели от изумления и заговорили почему-то по-французски.

— Нил Сократович! — вернувшись к русскому, в один голос сказали они.

— А кто такой Нил Сократович?

— Ночной сторож!

— Не может быть! Что же он так? В плаще и высокой шляпе?

— Да, он всегда именно так!

Дядя Костя открыл блокнот…

А надо сказать, что, принимаясь за путеводитель, дядя Костя составил план:

1. История. Все достойные уважения путеводители начинались с истории.

2. Знаменитые здания, такие, например, как Новая Пекарня или аптека «Голубые Шары».

3. Коренные жители, отлучавшиеся из города только по неотложным делам.

4. Командировочные, среди которых были Герои Социалистического Труда, академики и поэты.

— Подходит, — прочитав план, сказали сестры.

— Кто подходит?

— Нил Сократович.

— Почему?

— Потому что он был и историком, и коренным жителем, и командировочным, и хранителем знаменитых зданий.

— Каким же образом?

— Очень просто! Во-первых, он всегда рассказывал истории. Во-вторых, по совместительству работал ночным сторожем — и в Музее, и в Аптеке, и в Новой Пекарне. В-третьих, он родился в Немухине и был увезен родителями, едва ему исполнилось два года, а в-четвертых, вернулся через пятьдесят лет, потому что его командировал как собственного корреспондента журнал «Новости науки и техники».

— Каким же образом он попал в ночные сторожа?

— Очень просто. Его уволили из журнала.

— Почему?

— А он послал корреспонденцию о том, что чучело на огороде ожило и запустило в ворону шляпой. Не поверили, чудаки.

— А почему уволили из ночных сторожей?

— Потому что он ночью спал, а днем рассказывал детям сказки.

— Где же он теперь?

— Неизвестно. Обиделся и ушел. Дядя Костя взглянул на рисунок.

— И что же, он был так высок? Сестры снова поговорили по-французски.

— Скорее долговяз, — возвращаясь к русскому, объяснили они. — Неуклюж. Одному податному инспектору, прогуливавшему собаку, сказал, что у собаки человеческое лицо, а у него — собачье.

— Так прямо и сказал?

— Прямо. Он всегда говорил, что думал. И между прочим, первый уличил в воровстве Мыло.

— Какое мыло?

— Директора Музея, Луку Лукича.

— Уличил — и что же?

— Уволили!

— Кого?

— Конечно, Нила Сократовича. А Мыло уже потом, когда он окончательно проворовался.

— Интересно, — сказал дядя Костя, торопливо записывая в блокнот все, что ему рассказали. — А как вы думаете, почему Ночной Сторож нарисовал в обруче именно эти предметы: пушечку, фрегат, шкатулку, старинный телефон? И почему обруч обвит серебристой змеей? И почему…

Еще долго продолжались бы эти расспросы, если бы сестры не сказали одновременно:

— Не знаем!

Но когда дядя Костя, выпив еще одну чашечку душистого кофе, простился, они посоветовали ему заглянуть к Старому Трубочному Мастеру.

— Во-первых, Нил Сократович часто заходил к нему, они были друзьями. А во-вторых, в нашем Немухине нет человека догадливее, чем Трубочный Мастер.

Тот, кто вообразил бы, что у Трубочного Мастера мет ни имени, ни отчества, ни фамилии, попал бы, как говорится, впросак. У него было два имени и, хотя отчество — одно, фамилия тоже двойная. Но для немухинцев все его имена и фамилии давно потонули в трех словах: «Старый Трубочный Мастер».

…Самыми ценными считаются обкуренные трубки, поэтому в его маленьком домике всегда стоял дым — тот самый, о котором почему-то говорят «дым коромыслом». В этом дыму с трудом можно было различить хозяина, который сидел у станка, вытачивая очередную трубку.

Он очень боялся, что врачи запретят ему курить. На дощечке у ворот вместо: «Внимание! Злая собака!» — было написано: «Внимание! Врачам и даже членам Академии Медицинских Наук вход воспрещен!» Всех он спрашивал: «Простите, а вы случайно не врач?» И когда дядя Костя постучался и вошел, держа под локтем свернутую карту Индийского океана, он тоже начал было: «Простите, а вы случайно…»

Не стану передавать разговор между ними. Скажу только, что Трубочный Мастер попросил развернуть карту и показать загадочный рисунок. Он долго и с наслаждением смеялся, рассматривая изображение высокого старика в плаще, из-под которого торчали длинные костлявые ноги, а потом грустно задумался и шумно вздохнул.

— Это был… — начал он. — Впрочем, почему был? Я уверен, что мы его еще увидим… Это был удивительный человек! Вечно таскал с собой рваный портфель, набитый рукописями, и читал их вслух, просили ли его об этом или не очень просили. Самолюбивый, обидчивый, добрый и всегда готовый все на свете перевернуть вверх ногами. Между прочим, он считал, что каждый человек в глубине души немного волшебник, но только очень немногие догадываются об этом. Помнится, он с математической точностью доказал мне, что директор Музея, который его уволил, — злой волшебник или даже, может быть, мелкий бес.

— Лука Лукич?

— Вы уже знаете! Причем из Немухина Нил Сократович не уехал, а ушел. Он не признавал ни поездов, ни самолетов, ни автобусов, ни даже велосипедов. Мечтал об осле. И кстати, не был бы собой, если бы не оставил загадки. Впрочем, ее легко разгадать. Подумайте сами, какое сходство между музыкальной табакеркой и моделью фрегата? Или между самоваром и старым телефоном?

Дядя Костя подумал.

— Разница есть, — сказал он простодушно. — А сходства не вижу.

— А вам не приходило в голову, что в каждом из этих предметов можно что-нибудь оставить на па мять? Если, скажем, он вел дневник, почему бы не положить одни страницы в старый телефон, а другие — в музыкальную табакерку?

— А он вел дневник?

Трубочный Мастер снова взглянул на рисунок.

— Кто знает? — сказал он. — Теперь вам, мне кажется, надо найти в Музее эти предметы и выяснить, не являются ли они, так сказать, средством упаковки. Ох, Нил! Никогда не забуду, как он держал со мной пари, что нашу речку можно перейти на ходулях.

— И выиграл?

— Нет, проиграл.

По-видимому, немухинцы до поры до времени махнули рукой на свой Музей, иначе они не сократили бы число его сотрудников до двух и даже одного.

Таким образом, дядя Костя оказался и старшим хранителем, и уборщицей, и сторожем ночным и дневным. Вот почему в первые дни своей работы он забыл и думать о загадочном обруче. И, должно быть, долго не вспомнил бы, если бы я случайно не оказался в Немухине и не заглянул в Музей.

Босой, голый до пояса, в подвернутых спортивных штанах, дядя Костя натирал пол, да так лихо, как будто всю жизнь был полотером.

— В описи значатся, — ответил он, когда я спросил его о семи предметах, вписанных в обруч. — А в наличии — нет. Кроме подзорной трубы, через которую ничего не видно.

— А где она? Можно на нее взглянуть?

Подзорная труба, медная, позеленевшая, тяжелая, была раздвинута до предела — как будто нарочно, чтобы показать, на что она способна. Но, взглянув через нее из окна на открывавшийся за Немухинкой лесок, я убедился в том, что дядя Костя был прав: отразился, да и то неясно, только мой собственный глаз.

— вы не пробовали ее разобрать?

Это было не так-то легко — развинтить трубу, которую кто-то свинтил тому назад лет двести. Но дядя Костя, полюбовавшись натертым полом, помог мне, и мы вдвоем кое-как справились с верхним узким отсеком, в котором ничего не оказалось, кроме толстого слоя пыли. Во втором, более широком, мы нашли большую мертвую муху, а третий, четвертый и пятый были наглухо забиты смятыми, исписанными листами бумаги.