Марафонец - Голдман Уильям - Страница 1

Уильям Голдман

Марафонец

Перед началом

Каждый раз, проезжая по Йорквиллю, Розенбаум приходил в бешенство, 86-я Ист-стрит была последним оплотом гуннов на Манхэттене, и чем больше пивных исчезало с лица города, тем лучше он себя чувствовал. Розенбаум особо не пострадал во время последней войны – вся его семья жила в Америке с 20-х годов, – просто одна лишь поездка по улицам, полным тевтонского духа, выведет из равновесия любого.

Не говоря уже о Розенбауме.

Все вокруг выводило его из себя. Если Розенбаум видел, что творится несправедливость, он всеми силами, не жалея желчи, оставшейся в 78-летнем теле, препятствовал этому. Он скрипел зубами, когда любимая бейсбольная команда стала играть во второй лиге. Его выводили из себя педики, особенно теперь, когда говорят, что они не хуже других; его выводила из себя семейка Кеннеди, а также «красные», порнофильмы и журнальчики того же толка, рост цен на мясо – даже упоминание об этих вещах сильно действовало на нервы Розенбауму.

В этот сентябрьский день Розенбаум был особенно желчен и зол. Стояла жара, он опаздывал в Ньюарк, где в доме для престарелых каждую неделю собирались на партию в карты его немногочисленные друзья. Трое из этих стариканов были дрянными игроками и дрянными людьми, но они пока еще могли самостоятельно вдыхать и выдыхать воздух, а когда тебе семьдесят восемь, это уже немало.

Друзья тоже недолюбливали Розенбаума: все игры непременно заканчивались перебранкой, грозящей перерасти в драку, но Розенбаум приезжал снова и снова, потому что для него это был лучший способ провести четверг, который просто как день недели вызвал бы у него зубовный скрежет. «В субботний вечер – я самый одинокий», – пелось в одной песенке, а в другой: «Понедельник, не будь ко мне жесток». Но Розенбаум знал, что именно в четверг ему надо быть начеку. Все неприятности в его жизни случались в четверг. Женился он в четверг, его дети умерли в четверг, хотя и в разные годы. Как это нелепо – пережить своих детей. Страшное горе. Розенбаум выкуривал по три пачки в день в течение пятидесяти пяти лет, а сын его и в рот не брал сигарет. И как вы думаете, у кого обнаружили рак? Розенбаум неловко поерзал на сиденье: бандаж от грыжи ему надели тоже в четверг.

На 86-й Ист-стрит он попал в пробку.

Джимбел Ист. В том месте, где район Джимбел Ист граничил с 86-й улицей, как правило, человека ожидали всякие сложности. Когда-то здесь был его любимый проезд, в сто раз лучший, чем 79-я улица, а по 79-й ездят одни туристы. Нет, если ты спешишь, то лучший путь – 86-я улица, а тут эта пробка от Джимбел Ист. Никто, кроме педиков, не ходит в магазины на Джимбел Ист, а еврея сюда и силой не затащить. Хотя здесь уже не настоящий Джимбел, Джимбел начинается с 34-й улицы, а этот район – так, пародия да и только.

Розенбаум не стал сворачивать на 86-ю улицу, а проехал по Первой авеню до 87-и и повернул налево. Вообще-то цифра эта – 87 – тоже действовала ему на нервы. Первоначальное обследование груди у его жены обошлось ему в 87 монет. Это только за то, чтобы увидеть морду этого мясника, забрать снимок и описание. «В области левой груди определенно наблюдается опухоль», – начал было врач, но Розенбаум, взбешенный скудоумием этого мясника, повернулся к своей побледневшей супруге и сказал: «Ты посмотри, как здорово, что мы повстречали это светило медицины! Мы говорим ему, что у тебя в груди опухоль, и он, вооруженный этим фактом, со всей уверенностью подтверждает наличие опухоли». Потом он повернулся и посмотрел на молоденького еще врача, петушка эдакого, и женатого, видимо, на какой-нибудь грымзе-блондинке. «Конечно, Бог ты мой, у нее есть опухоль, господин титан мысли. Я ведь сюда пришел не за тем, чтобы спросить об опухоли на ее лице: она, кстати, называется нос. Не знаю, учат ли вас этому в ваших колледжах». «Занятный у вас муж», – сказал потом врач его жене, а та устало ответила:

«Кому как».

На 87-й улице было куда лучше. Розенбаум мигом долетел до Второй авеню, проскочил на зеленый и вскоре доехал до Третьей авеню. Там он остановился и нетерпеливо ждал сигнала светофора, дважды рявкнул клаксоном, а когда сигнал сменился, сразу утопил педаль газа. Все его знакомые говорили, что он ужасный водитель, вся семья критиковала его, но не им судить. Ни одного штрафа за тридцать пять лет. Есть, конечно, несколько царапин – несколько раз ему удавалось избежать серьезных столкновений, дело доходило даже до мордобоя, но ни одного прокола, так-то! Пошли они все к черту со своими упреками, на большее они и не способны, только раздражают его без нужды.

Неприятности Розенбаума начались на углу 87-й улицы и Лексингтон-авеню. Он проехал на красный свет, но дело не в этом, красный свет – еще не конец света. А вот машина перед ним... У светофора стоял проклятый фашистский «фольксваген». Мало того, он встал посреди проезжей части, и поэтому Розенбаум никак не мог объехать его или обогнать, пока не загорится зеленый. Розенбаум несколько раз нажал на клаксон, чертыхнулся: чего еще ожидать от придурка в «фольксвагене»? Сам Розенбаум ездил в «шевроле» с самой войны. Вообще, если ты хоть что-то смыслишь в машинах, если хочешь отдать свои кровные за стоящую вещь, то должен ездить только в «шевроле». А иначе ты – кретин.

Загорелся зеленый, но «фольксваген» не шелохнулся.

Розенбаум посигналил еще, понастойчивей, но драндулет по-прежнему преграждал ему дорогу. Розенбаум слышал, как чихает мотор этой развалины, пытаясь завестись.

– Убирайся с дороги! – рявкнул Розенбаум, высунувшись в окно. – Хватит спать!

Наконец рыдван завелся и пополз по Джимбел Ист. Розенбауму пришлось плестись у него в хвосте, он было попытался протиснуться вперед, но драндулет тащился ровно посреди 87-й улицы. Вдруг мотор «фольксвагена» опять заглох, и автомобиль, дернувшись, замер, окончательно загородив дорогу. Розенбаум высунулся из окна, непрерывно сигналя и надсаживая голос:

– Шевелись, шевелись, черт бы тебя побрал! Пошел вон с дороги! Убирай, придурок, свою колымагу, а то я сейчас уберу ее вместе с тобой!

Из «фольксвагена» в ответ послышалось:

– Аоае!

Аоае! Так, спокойно, значит.

Розенбаум начал сильно потеть, от жары и бешенства одновременно.

– Попридержи язык, фашист, да поживее, дубина! – сказал он по-немецки.

Из «фольксвагена» высунулось ископаемое, ухитрилось погрозить Розенбауму древним кулачком.

– Аоае, – повторил старикан.

Увидев этого типа, Розенбаум заскрипел зубами. Древний, уже чучело из него можно набивать. С голубыми глазами, как у всех этих фашистов: гунн, варвар, выпущенный на волю посреди Манхэттена, сморщенный маразматик. И кто только посадил такого за руль?

На мгновение после второго «Аоае» Розенбаум замер, его прошиб пот. Затем она рванул с места свой «шевроле» и ударил сзади «фольксваген». Ощущение было не из приятных, Розенбаум подал назад и снова, уже сильнее, трахнул драндулет. Давненько у него не возникало такого острого желания надавать кому-нибудь по морде. Почему? Причин тому несколько: он был а) в Йорквилле, б) на 87-й улице, в) за Джимбел Ист, г) ему загородил путь, д) «фольксваген», е) за рулем которого сидел древний любитель сосисок с кислой капустой, ж) из-за которого он опаздывал на еженедельную партию в карты, з) и все это особенно бесило, так как в «шевроле» не было кондиционера, и, хотя перевалило за полдень в середине сентября, в салоне было 92 градуса, и) по Фаренгейту, к) и температура повышалась.

Розенбаум ударил «фольксваген» в третий раз, тот прокатился немного вперед, остановился, но затем у него завелся мотор, и он поехал в сторону Центрального парка. Розенбаум, удивившись, разогнал машину и начал обгонять драндулет справа, потому что теперь знал, какая у него главная цель в жизни: все уперлось в одно – обогнать треклятый рыдван, встать впереди него, загородить путь, сбросить скорость и ползти-и-и...