Зримая тьма - Голдинг Уильям - Страница 26

— Бабуля, значит, у тебя будет малыш?

Бабушка натянуто улыбнулась.

— Нет, это совсем другое. Вряд ли вы поймете. Скорее всего, меня вынесут вперед ногами.

Тони повернулась к Софи и пояснила свысока, как она это умела:

— Она хочет сказать, что умрет.

После этого бабушка стала собирать их в дорогу, но как-то странно — расшвыривая вещи во все стороны. Она явно рассердилась — несправедливо, как решила Софи. Позже, когда они уже лежали в постели и Тони спала так крепко, что, казалось, вовсе не дышала, Софи долго размышляла, пока не стало совсем поздно и очень, очень темно. Больница, и бабушка, и смерть наполняли тьму содроганиями. Софи помимо своей воли прослеживала про себя весь процесс умирания — насколько его себе представляла. Да, в самом деле, страшно, но как интересно! Она перевернулась в постели и сказала вслух:

— Я никогда не умру!

Слова прозвучали громко, словно их произнес кто-то другой, и Софи испуганно нырнула под одеяло. Именно там она обнаружила, что неотвязно думает об их домике, который теперь стал частью этого нового события — бабушкиной смерти: бабушкина спальня с гигантской, едва вмещающейся в четыре стены кроватью, громоздкая мебель, втиснутая в крохотные комнаты, отчего создавалось впечатление, будто просторный некогда дом съежился; массивный темный буфет с резными узорами и ящиками, которые запрещалось открывать, как в «Синей бороде», окружающая тьма, сидевшая, словно тварь, в каждой комнате; и сама бабушка, ставшая таинственной, нет, ужасной, из-за чудовищного возвращения из больницы вперед ногами. Именно в это мгновение Софи совершила открытие. Тайна вещей и бабушкиного возвращения вперед ногами заставили Софи втянуться вовнутрь своего тела. Она кое-что поняла о мире. Он распространялся из ее головы во всех, кроме одного, направлениях; и это направление было безопасным, потому что принадлежало только ей, это было направление за затылком, там, где жила тьма, как сейчас ночью, но ее личная тьма. Она знала, что стоит или лежит в крайней точке этого направления тьмы, как будто из устья туннеля выглядывает в мир — в сумерки, темноту или дневной свет. Когда она поняла, что там, в затылке, — туннель, на нее напала странная дрожь, пробежавшая по всему ее телу и родившая в ней желание выбежать из туннеля на дневной свет и стать такой же, как все; но дневного света не было. Она сразу же изобрела дневной свет и наполнила его людьми, у которых не было туннеля в затылке, веселыми, жизнерадостными, невежественными людьми; и, очевидно, вскоре заснула, потому что услышала, как бабушка будит их с Тони. За завтраком в кухне бабушка была очень оживлена и сказала, что они не должны обращать внимания на ее слова, что, наверно, все обойдется и что в наши дни врачи творят чудеса. Софи слушала все это и последующий длинный разговор, не воспринимая слов; ей было интересно наблюдать за бабушкой, она просто не могла оторвать от нее глаз, ведь с ней происходила такая важная вещь: бабушка собиралась умереть. И еще более странным было то, что бабушка ничего не понимала. Она пыталась ободрить их, как будто умирать собираются они, но на эту глупость не следовало обращать внимания из-за хорошо заметного контура, окружавшего бабушку и отсекавшего ее от остального мира в ее намерении вернуться из больницы вперед ногами. Однако происходящее сулило еще немало интересного, и Софи нетерпеливо ждала, когда бабушка закончит их утешать; и как только в длинном рассуждении, сводившемся к тому, что они молоды и, несмотря на всю любовь к ней, встретят много-много других людей, возникла пауза, — пока бабушка набирала в грудь воздуха, Софи ухитрилась задать свой вопрос:

— Бабуль, а где тебя похоронят?

Бабушка выронила тарелку и разразилась каким-то необычным смехом, который перешел в другие звуки, и буквально выскочила вон, грохнув дверью своей спальни. Близняшки остались за кухонным столом и, не зная, что делать, продолжили есть в почтительном молчании. Потом бабушка вышла из спальни, добрая и улыбчивая. Она выразила надежду, что они не будут очень жалеть о своей бедной старой бабуле и запомнят, как хорошо и весело им было втроем. Софи подумала, что им втроем никогда, пожалуй, не было весело и что бабушка ругалась, если прийти домой в грязных туфлях, но она уже начинала понимать, о чем можно говорить, а о чем нельзя. И она просто следила за бабушкой, и за этим ее странным контуром, устремив на нее серьезный взгляд поверх своей чашки, пока бабушка оживленно говорила: им будет очень хорошо, когда они вернутся к папе, потому что за ними будет присматривать новая женщина. Бабушка назвала ее гувернанткой.

Следующий вопрос задала Тони:

— Она добрая?

— О да, — ответила бабушка тоном, подразумевающим совсем противоположное, — очень добрая. Ваш папа ведь иначе ее бы не пригласил, правда?

Софи эта новая тетенька занимала гораздо меньше, чем странный контур, окружавший бабушку. Тони задавала все новые вопросы, предоставив Софи собственным мыслям и наблюдениям. В бабушке, кроме контура, не было ничего особенного, указывавшего, что она собирается умирать, и Софи немного изменила ход своих размышлений, задумавшись над тем, к каким последствиям это приведет. С грустью и даже с негодованием она увидела, что смерть бабушки может запросто отрезать ее от лютиков на лугу, утят, малыша Фила и почтового ящика. Она чуть было не высказала это бабушке, но вовремя остановилась. И тут — Тони, кажется, опять что-то брякнула! — бабушка снова убежала, хлопнув дверью спальни. Двойняшки сидели молча; затем одновременно взглянули друг дружке в глаза, и их одолел неудержимый смех. Это был один из тех редких моментов, когда они действительно были друг для друга всем и наслаждались этим.

Немного спустя вышла бабушка, уже не такая жизнерадостная, собрала вещи и в полном молчании повезла их на станцию. Это движение в сторону дома вызвало у Софи размышления о будущем. Она задала вопрос, тщательно избегая каких-либо точек соприкосновения с бабушкой и ее судьбой:

— А она нам понравится?

Бабушка поняла ее.

— Я уверена, что понравится.

Чуть погодя, через пару светофоров, добавила тем самым тоном, который подразумевал противоположное сказанному:

— И я уверена, что она будет вас очень любить. Вернувшись в Гринфилд, близняшки обнаружили, что «гувернантка» — это их третья по счету тетя. Она появилась из комнаты наискосок через лестничную площадку, как и первые две, будто тети вылуплялись в этой комнате, подобно бабочкам в теплую погоду. Эта третья явно походила на бабочку больше, чем предыдущие. У нее были желтые волосы, она пахла женской парикмахерской и каждый день подолгу раскрашивала свое лицо. Близняшки никогда не слышали, чтобы кто-нибудь изъяснялся так же, как она, — ни дома, ни в Дорсете, ни на улице, ни белые, ни черные, ни узкоглазые. Тетя объявила девочкам, что она раньше жила рядом с Сиднеем. Софи сперва подумала, что Сидней — это человек, и это привело к недоразумению. Гувернантка — ее звали тетя Винни — веселилась и резвилась, когда была довольна своим макияжем. Она часто насвистывала и пела, непрерывно курила и нисколько не раздражала папу, хотя производила так много шума. Когда она не шумела сама, это делал за нее транзистор. Куда бы Винни ни направлялась, транзистор следовал за ней. Ее можно было найти по звуку транзистора. Когда Софи узнала, что Сидней — это большой город на другой стороне Земли, она осмелилась спросить Винни:

— Новая Зеландия ведь тоже на другой стороне Земли?

— Вроде бы да, детка. Никогда об этом не думала.

— Давным-давно тетя — наша первая тетя — сказала, что мама отправилась к Господу. А папа сказал, что она уехала с другим человеком в Новую Зеландию.

Винни пронзительно рассмеялась.

— Ну, разве это не одно и то же, а, лапочка?

При Винни многое изменилось. Конюшня в конце садовой дорожки была официально объявлена собственным домом близняшек. Винни убедила их, что они должны гордиться и радоваться, что у них есть свой собственный дом и они, маленькие и глупые, какое-то время ей верили. Позже, конечно, они привыкли к своему жилью и что-либо менять уже не было нужды. Особенно доволен был папа; он заметил, что им больше не будет мешать стук его пишущей машинки. Софи, которую этот уютный стук иногда усыплял, увидела в его словах очередное подтверждение тому, кем папа (папа, который где-то тут, и там, и сям, но все время поодаль) был на самом деле. Но ничего не сказала.