Потерянное мной - Бондаренко Борис Егорович - Страница 15

– Вот еще, телячьи нежности! – деланно рассердилась Верочка. – Выпить, что ли, хочешь?

– Ну да, – улыбнулся Коля.

– Вот сядем за стол, и выпьешь.

– Да я не о том. Давай пир закатим, а? Куренка прирежем, баранинки достанем, фигли-мигли всякие.

– Давай, – согласилась Верочка.

– Машу позвать?

– Зови, мне-то что?

– Вот те раз... Как это что? Ты же хозяйка.

– Зови, – милостиво разрешила Верочка и, взглянув на Ольгу, смутилась и отошла от Коли. А Коля как будто только что вспомнил об Ольге и виновато спросил: – У тебя никаких других планов нет?

– Ну, какие там планы... А как же в школу?

– Верк, в школу пойдешь?

– На два урока схожу, – ответила Верочка, не глядя на них.

– А то давай отложим?

– Не надо. Зарежь курицу да позови Машу.

Собираясь к Маше, Коля несколько минут крутился у зеркала, одергивая рубашку, приглаживая волосы. Верочка насмешливо бросила ему через открытое окно:

– Будет ощипываться-то, как петух. И так хорош.

Коля смутился, отошел от зеркала. Выйдя на крыльцо, дурашливо выгнул грудь, расправил плечи:

– А что, чем не хорош? Первый парень на деревне, а в деревне один дом... Ну, я пошел.

И, лихо сдвинув кепку на затылок, зашагал на улицу. У ворот обернулся:

– Чо купить-то надо?

Лицо его при этом приобрело какое-то просительное выражение – мол, бога ради, не заставляйте меня ничего покупать, неприлично первому парню идти по деревне с авоськой.

– Ладно уж, иди, – отпустила его Верочка.

Маша оказалась под стать Коле – рослая, крепкая, туго налитая здоровьем и молодостью, с миловидным, совсем еще девчоночьим лицом, освещенным большими голубыми глазами. Смущенно посмеиваясь, она остановилась поодаль от Ольги, и Коля обнял ее за плечи и подтолкнул:

– Вот, знакомьтесь. Это, стало быть, моя родная сестра, а это моя будущая родная жена.

Маша толкнула его в бок:

– У-у, бесстыдник.

– А чо, я ничо, я истинную правду говорю! – белозубо заулыбался Коля.

Маша церемонно протянула Ольге руку и с неистребимым женским любопытством оглядела ее всю, с головы до ног.

Стали готовить «пир». Ольга снова попыталась было определиться в помощницы, но как-то опять получилось, что работы для нее не нашлось, – Верочка и Маша в один голос заявили, что они сами все сделают. Видно было, что Маша здесь частый гость – она знала, где что лежит и сколько каких припасов имеется. С Верочкой отношения у нее были самые дружеские и равные – Верочка даже принялась командовать ею, и Маша охотно подчинялась. И обе они покрикивали на Колю – слазай в погреб, принеси воды, затопи печь, и Коля, улыбаясь, беспрекословно выполнял их приказания. «А ведь хорошая семья у них получится, – как-то невесело подумала Ольга и удивленно отметила про себя: – А ты, кажется, немножко завидуешь им...»

Пир и в самом деле получился отменный. Ольга, не привыкшая к тяжелой сытной еде, разомлела, от двух рюмок водки ее потянуло в сон. Откинувшись на спинку стула, она курила, внимательно прислушивалась и присматривалась к застолью – и обнаружила вещи, от которых снова пришли мысли не очень веселые. Оказалось, что Верочка умеет и посмеяться, и поговорить, – и трудно было поверить, что она с таким покорно-приниженным выражением отвечала на вопросы Ольги. И слово «хозяюшка», с которым обращался к ней Коля, звучало вполне уместно – Верочка была именно хозяйкой. Робкая девочка как-то сразу превратилась в маленькую женщину – и чувствовала себя в этой роли свободно и естественно. И в обращении к Ольге появились какие-то новые, уверенные нотки:

– Да вы кушайте, кушайте, а то опьянеете.

А когда Ольга опрокинула на скатерть рюмку водки, Верочка сказала:

– Ничего, где пьют, там и льют. Скатерть все равно стирать надо. Коля, налей еще.

Разговор становился все оживленнее, об Ольге вспоминали реже, а она молчала, чувствуя себя все более одинокой, – у этих троих была общая жизнь, какие-то события, о которых она ничего не знала, а они, понимая друг друга с полуслова, не считали нужным рассказывать ей об этих событиях. Окна в комнате были открыты, но духота, неутомимо подогреваемая пронзительными красными лучами заходящего солнца, стала наконец почти нестерпимой, и Ольга вышла на крыльцо. Пир шел не только в их доме – гуляла вся деревня, согретая уютным горячим солнцем. Раскрытые окна домов выносили на улицу песни, громкий говор, смех. А за спиной Ольги гудел уверенный бас Коли, и как будто рядом, в тон ему, выстилала певучие слова Маша, и эти уверенные голоса неопровержимо свидетельствовали – в этом доме идет хорошая, ладная жизнь.

Дотянулось по улице стадо. Сытая отяжелевшая корова уверенно толкнула лбом половинку ворот и, скосив на Ольгу фиолетовый глаз, требовательно замычала. Из дома выскочила Верочка, ласково заговорила с коровой и повела ее в хлев. Возвращаясь в дом, Верочка спросила:

– Устали?

– Да нет, что ты...

– А то ложитесь, отдохните.

– С чего мне уставать? Я же не работала. А вот ты с утра на ногах.

– Ну, я привычная, – как-то снисходительно объяснила Верочка и ушла в дом.

«Все-таки что она думает обо мне? А Коля? Кто я для них? Неужели только заезжая гостья? А ведь похоже, Что так и есть... Уедешь – и забудут они о тебе. А, собственно, почему они должны помнить о тебе? Разве сама ты не забыла о них?»

Вышел Коля, положил ей на плечо тяжелую горячую руку.

– Что, сеструха, грустишь? Это ты зря. Нынче веселиться надо. Глянь, вся деревня гуляет. Скоро опять такая работа пойдет, что всем чертям тошно станет. Я раз во время уборки двадцать восемь часов с трактора не слезал. Напарник мой скопытился, а заменить – некем. Сам председатель на своем «козле» прискакал: Коля, уважь, хлеб горит. Коля, конечно, уважил – попил водички да снова рычагами ворочать. Как в сон начнет кидать – я бегом к речке, побултыхаюсь минут пяток – и опять вкалывать. А потом часика три покемарил – и опять пошла-поехала. Я ведь универсал – и на тракторе, и на комбайне, и на машине могу. Надо будет – и на самолете полечу! – и Коля сам засмеялся на свое хвастовство. – А что? То же колесо вертеть, только по-другому. Ух, духотища! – шумно выдохнул Коля: – Дай-ка твоих заграничных попробовать.

Ольга дала ему сигареты, Коля старательно попробовал дым, подержал его в легких, одобрил:

– Ничего сигаретка, не дамская, но все равно слабовата.

Стоял он рядом с Ольгой – сильный, веселый, пахнущий крепким потом, – и она подумала: «А ведь ему действительно хорошо живется... Пожалуй, лучше, чем тебе». И уже не казалось ей странным, что Коля так весел и доволен, хотя пошла всего вторая неделя после смерти матери, – она поняла, что дело не в его черствости и забывчивости. В этой забытой ею жизни, неразрывно связанной с природой, землей, хлебом, работой, отношение к смерти тоже было другим – более простым и естественным. Вероятно, в те осенние месяцы, когда Коле сказали, что состояние матери безнадежно, он уже примирился с ее смертью. Ему надо было думать о живых, работать – много работать. И он умел работать, умел веселиться, умел жить. И вряд ли ему хочется чего-то другого, ведь в этой жизни он чувствует себя хозяином, уверенно стоящим на ногах, и его, наверно, не страшит будущее...

– На танцы пойдем? – спросил Коля.

– Можно и пойти, – согласилась Ольга. Танцевать она конечно не будет, но почему бы не посмотреть? Можно ведь уйти в любое время...

– Верка, тащи мой парадный балахон! – весело заорал Коля. – Плясать пойдем!

Ольга переоделась, и, когда вышла, Коля восхищенно уставился на нее и зацокал языком.

– Вот это да! Маш, глянь, какая у меня сеструха! Ну, берегись, деревня! Все парни нынче твои будут, а уж девки на тебя зубок поимеют, будь здоров!

«Балахон», в который облачился Коля, оказался новым бостоновым костюмом. Ботинки тоже были новые, скрипучие, а наряд довершала серая клетчатая кепка, лихо сдвинутая на затылок, и выглядела она особенно нелепо с этим темно-синим костюмом.