Тайна трех: Египет и Вавилон - Мережковский Дмитрий Сергеевич - Страница 9

Мир никогда еще так не погибал, как сейчас; но, может быть, никогда еще и не был так близок к спасению. Он весь — под знаком атеизма. Это мертвая вода, а мир жаждет живой. «Как жаждущему снится, будто он пьет; но пробуждается, и вот, он томится, и душа его жаждет, так будет и множеству всех народов» (Ис. XXIX, 8).

Можно ли судить по силе жажды о близости воды? В религии можно. Никогда еще человечество не жаждало так, как сейчас. Припало ухом к земле и слушает, не зажурчат ли воды. Еще не там, где надо, слушает, но, может быть, уже близко воды журчат.

Три Парки свивают три нити судеб человеческих — Личность, Пол и Общество. В одном узле три нити вместе связаны и только вместе развяжутся.

Три Старца где-то все еще молятся: «Трое Вас, трое нас — помилуй нас!»

Три на небе, три на земле: это и значит: земля спасется небесною тайною Трех.

ПИСЬМО В БУТЫЛКЕ

Лет двадцать назад, накануне первой русской революции, я поставил вопрос о тайне Трех. Вот что мне ответил тогда великий религиозный мыслитель нашего времени, покойный Василий Васильевич Розанов.

«В круге Иисусо-теизма вопрос Мережковского не находит никакого ответа, или получает ответ резко отрицательный. Но в круге Три-Ипостасного исповедания Церкви вопрос находит полное и удовлетворительное разрешение».

И далее, в самом ответе, вопрос углубляется. «Церковь, в отношении к Отцу, ничего не сделала… Она, правда, говорит: „Творец мира“, „Промыслитель“, но это отвлеченные предикаты… В согласии ли дети Божии — Мир-Дитя и Иисус-Дитя?» Нет, не в согласии, отвечает Розанов: «Евангелие вообще не раздвигается для мира, не принимает его в себя. Мир за переплетом небесной книги… Вопрос Мережковского мы разрешить не можем, и только можем подготовить условия к его разрешению» (В. Розанов. Темный лик, 261–262).

Но как подготовить и где? В христианстве или вне христианства, с ним или против него? Розанов не отвечает на этот вопрос, может быть, потому, что ответ для него слишком страшен. Ведь если, в самом деле, мир — откровение Отца — не вмещается в Евангелие — откровение Сына, то не значит ли это, что в самом Боге есть два начала несоединимых? Но зачем же тогда говорить о «Три-Ипостасном исповедании» — о соединении двух начал в третьем — Отца и Сына в Духе?

Существует закон откровений троичных, по которому каждое предыдущее исполняется в последующем: откровение Отца — в Сыне, Сына — в Духе, Духа — в Троице.

Мир древний — между Отцом и Сыном, новый — между Сыном и Духом. И ныне происходит такое же, как тогда, передвижение Эонов во всемирной истории, неземных Вечностей в веках земных; и ныне мир томится томлением смертным, задыхается в смертном удушии, как бы в щели между двумя Эонами — Сына и Духа. Эти два жернова мелют нас, как зерно, да будет пшеница Господня.

Тайна Трех не откроется людям без откровения Божьего. Но Божье откровение есть и открытие души человеческой. «Как летний дождь сойду на них, как роса — на скошенный луг, говорит Господь». Откровение Божие сходит с неба на землю вечными росами. А если и под ними душа остается пустою, то потому что опрокинута, как чаша, вверх дном. Надо перевернуть душу. Вот настоящий переворот, «всемирная революция», уже не во имя «Интернационала», а во имя Христа.

Царствие Божие кажется нам таким далеким, что ныне уже и верующие повторяют почти мертвыми устами: да приидет царствие Твое. А разве социализм — царство человеческое, близко? Сейчас многим кажется, что до него рукой подать. Но беда в том, что нас отделяет от него узенькая речка крови; одно имя ее: Всемирная Революция, а другое, судя по русскому опыту: Антропофагия.

Нет, дело вовсе не в дальности или близости, а в верности пути. Если наш путь неверен, и мы заблудились окончательно, бредем впотьмах, ощупью, то каждый шаг может привести нас к пропасти.

Только что Европа едва не погибла в первой всемирной войне, и вот уже готова начать вторую. Ничего не изменилось после войны, или изменилось к худшему. Никогда еще не правили миром такие ничтожные мерзавцы, как сейчас. Я говорю не только о русских правителях.

Да, царство Божие далеко; не скоро лев ляжет рядом с ягненком; но каждый сделанный шаг приближает нас к этому или удаляет от этого. Надо же знать, наконец, куда мы идем. Как же не остановиться, не оглянуться назад?

Эта книга есть взор, обращенный назад, далеко назад, до начала времен, потому что там начался тот всемирно-исторический путь, с которого мы так внезапно свернули в сторону.

Назад, к незапамятной древности, обращен не только мой взор, но и воля моя. Что это, «реакция»? Так скажут многие. Пусть. Кто, кроме русских и всемирных мерзавцев, знает сейчас, где «реакция» и где «революция»?

«Тогда силы небесные поколеблются». Силы земные уже поколебались: все падает, рушится, земля уходит из-под ног.

Вот от чего я бегу в древность. Там твердыни вечные; чем древнее, тем незыблемей: римское железо, эллинские мраморы, вавилонские кирпичи, египетские граниты зиждутся на одном-единственном, в основании мира заложенном Камне. «Камень, который отвергли строители, сделается главою угла».

Эта книга — путевой дневник. Я побывал в далеких странах, прошел непроходимые пустыни, где спят очарованным сном святые развалины, обломки святых чудес.

«Я поцеловал землю Египта, в первый раз вступив на нее, столь желанную» (Champollion le Jeune. Lettres d’Egypte, 1833). О, если бы и мне поцеловать ее, я заплакал бы от радости, как изгнанник, вернувшийся на родину!

Запад — чужбина, Восток — родина. Солнце зашло на Западе, и наступила ночь. «Сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь» (Ис. XXI, 11–12). Еще темен Запад — и не просветлеет, пока не увидит Свет с Востока.

Странная книга, почти невозможная, потому что написанная с точки зрения почти невозможной.

Не иметь земли своей почти то же, что не иметь своего тела. Я пишу по-русски, а России нет. Странно, почти невозможно, писать на языке страны, которой нет.

А может быть, в этом и мое преимущество. Я умер заживо и вижу то, чего не видят живые.

Стою над пропастью, куда провалилась Россия, тысяча лет русской истории. России нет — и нет для меня ничего. Умом я знаю, что есть, но сердцем чувствую, что нет ничего. У самых ног моих — пустота, провал, а за ним — страшная даль, до края небес, до начала и конца времен, до «Атлантиды» и «Апокалипсиса». Там, внизу, на дне провала, копошится муравейник нынешний, но уже ничто не заслоняет от меня седых исполинов древности, снеговых вершин человечества.

О, вы, имеющие землю свою, тело свое, не завидуйте этой страшной русской всемирности! Достоевский воспевал ее. Но знал ли он, знаем ли мы, что это, гибель или спасение?

Седые исполины древности, народы Востока, за что я вас так полюбил? Не за то ли, что моя Россия с вами умерла и с вами воскреснет?

Россия — лицо Востока, обращенное к Западу. Лицо ее окровавлено, оплевано, попрано стопами Запада. Недвижно, как мертвое; очи закрыты, и уже многие радуются, что ворон выклевал их.

А что, если откроются и заглянут в очи Запада? Каким взором обменяются они, какою молнией? Не это ли решит судьбы Востока и Запада?

Спасем ли мы себя или погубим нашею всемирностью, мы еще не знаем, но уже твердо знаем, что погубим или спасем не только себя.

В конце прошлого века, на юге России, в Днепровских плавнях, целая община страшных русских сектантов буквально закопалась в землю, погреблась заживо, в неимоверном ожидании наступающего конца мира и Второго Пришествия. Вот что говорит об этом Розанов: «Эта смерть есть, может быть, самое ужасное, и самое значительное событие XIX века, куда важнее наполеоновских войн!.. Такой народ, со способностью такого восприятия, такого слышания, — если этот святой народ услышит настоящее живоносное слово, повернет около себя весь мир, как около солнца вертится земля» (Розанов. Темный лик, 136).