Тайна Запада: Атлантида - Европа - Мережковский Дмитрий Сергеевич - Страница 100

«Смех» тоже грубое, обнажающее слово. Будем же помнить, говоря о «смешном» в таинствах, что мы говорим о страшном.

Страшное — смешное, это сочетание в божеском и демоническом — одна из таинственнейших загадок нашего сердца. Только что начинают обнажаться глубины, — тоже своего рода «обнажение стыдов», — только что, хоть одним кончиком, входит, вклинивается тот мир в этот, как первая, сначала легкая, гамма впечатлений: «странно», «забавно», «смешно»; но тотчас гамма тяжелеет: «жутко», «стыдно», «страшно»; и вдруг — холодок нездешнего ужаса в лицо, и волосы дыбом встают. Это иногда и в самом маленьком.

«Черт любит смеяться», это знают все; но только святые и, может быть, посвященные в древние таинства знают, что иногда и Бог любит «смех» — опять грубое слово, неверное, но у нас другого нет. Знает ап. Павел «юродство», как бы смешной и страшный, «соблазн Креста», scandalum Crucis; знает и Данте, что Божественная комедия выше трагедии; знают все великие художники, что не до конца прекрасно все, что без улыбки; знает друг, всю жизнь проживший с другом, что значит улыбка, когда он целует ее на мертвых устах. Но знают, увы, и обитатели ада, что самые мертвые, Стигийские воды ужаса отливают радугой смеха.

Это двойное жало смешного — страшного особенно язвительно в «обнажениях стыда». Но не побоялся Давид и его в Мелхолином смехе; не побоялся Авраам своего же собственного, самого страшного, смеха, когда, в святую ночь обрезания — «Богосупружества», тотчас после «великого мрака и ужаса», пал на лицо свое, пред лицом Господним, «рассмеялся и сказал: неужели от столетнего будет сын?» (Быт. 17, 17). И, может быть, Богу этот человеческий смех, как первая улыбка младенца — матери. Тихая улыбка над священным ужасом — голубое небо над смерчем.

Этим-то смехом — божеским или демоническим, пусть каждый сам решает, — озарена вся последняя часть Елевзинских таинств. Но, кроме одного глухого, хотя и глубокого, намека в Гомеровом гимне Деметре, все языческие свидетели молчат о нем; говорят свидетели христианские; но в грубых и мимо идущих словах их — все та же «оглобля», раскрывающая лепестки ночного цветка или очи уснувшей Психеи.

Скорбную Деметру увеселяет «непристойною шуткою», propudiosa obscenitas, старая служанка елевзинского царя, Келея, Баубо (или Иамбо), «обнажая те части тела, которые естественное чувство стыда велит скрывать», возмущается Арнобий (Arnob., contra gent., V).

Множество глиняных женских изваяньиц, изображающих эти иератически-непристойные телодвижения Баубо, найдено в Египте Птоломеевых времен. В дни Озирисовых таинств, вспоминает Геродот, бубастийские жены («Баубо» — «Бубастис», может быть, один корень), «стоя в лодках, плывущих по Нилу, подымают одежды свои и обнажают чресла перед глядящими на них с берега мужчинами. Есть у них о том святое слово, hieros logos, но мне его не должно открывать» (Foucart, Les mystères d’Eleusis, 1914, p. 467). Слово это мы знаем: «воскресение». Мужа-брата своего, Озириса, воскрешает Изида, сочетаясь с ним в братски-брачной любви, живая — с мертвым.

Что значит смех Баубо, кажется, уже не помнит неизвестный певец Гомерова гимна. Можно бы передать не слова его, а смысл их так.

Много дней Деметра, скорбящая о гибели первой Земли, Персефоны, хлеба не ела, воды не пила, скитаясь по миру нищей странницей. Когда же елевзинские царевны, Келеевы дочери, приняли ее в свой дом, старая бабушка, Баубо, предложила ей чашу с кикеоном, человеческим нектаром, будущим питьем елевзинских причастников.

— Пей на здоровье, милая! Полно сердце крушить: было горе — будет радость.

Но гостья покачала головою молча, не захотела пить.

— Мать, не горюй, Сына родишь! — вдруг, наклонившись, шепнула ей на ухо Баубо.

— Нет, стара, где мне родить! — отвечала богиня.

Тут-то и сделала мудрая бабушка то, что делали бубастийские жены, в святые дни Озирисовых таинств: подняла одежды свои и обнажила иссохшие, как у девяностолетней Сарры, ложесна. Это значит: «Я хоть и старее твоего, а если захочет Мать, — рожу». И рассмеялась так весело, что невольно улыбнулась и богиня; светом озарилось скорбное лицо, как туча — молнией. Чашу приняла и утолила жажду человеческим нектаром, причастилась человеческой скорби и радости.

Смех Баубо, повторялся, конечно, и на сцене Елевзинского театра, как «божественная комедия» в трагедии. Смертному воплю нисходящей в ад Персефоны — гибнущей первой Земли, Атлантиды, — отвечал как громоподобное эхо эхейона, медного била, этот тихий смех Баубо — радость людей, «ужас богов», по слову орфиков о грядущем Дионисе — Иакхе (Hymn. Orphic., XXXIX).

Слишком «легко живущие», reia zontes, боги Гомера и слишком «любящие играть», philopaismones, боги Платона не знают, что значит этот смех; но, может быть, знают смеющийся пред лицом Господним Авраам и Давид, Мелхолой осмеянный; знают и древние, ждущие смерти богов, титаны.

Именно здесь, под смехом, как темные воды глубин — под солнечной рябью, скрыта священнейшая тайна таинств: Елевзис — Пришествие.

Именно в этой, наиболее затаенно-стыдливой точке — «неизреченности» таинств, arrêton, — их глубочайший смысл: рождение Бога-Человека. В гибели первого мира Мать-Земля утешилась только тем, что родит Спасителя второго мира.

Чем ближе к цели своей — теофании, «богоявлению», чем святее таинства, тем затаеннее, и тем непроницаемей для нас густеющий над ними мрак. Мы уже не видим в нем почти ничего — слышим только, как сердце их бьется от священного ужаса.

Трудно сказать с точностью, в какую минуту, но кажется, в ту самую, когда совершается внутри святилища, в сонме лицезрителей, то, что в Сабазиевых таинствах называется «бог сквозь чресла», — извне, у замкнутых дверей, где вышедшая из храма толпа ожидает богоявления, совершается другое, столь же великое таинство — брак Неба с Землей, бога Отца с богиней Матерью, под именем смиреннейшим — «Глиняные Кружки», plemochoai (Hippol., Refut. omn. haeres., V, 7. — A. Dieterich. Mutter Erde, 45).

намекает на это Еврипид, в уцелевших стихах «Перифоя» (Новосадский. Елевзинские мистерии, 135). То ли в самой ограде, у святого Деметрина гумна, где вымолочен первый сноп, или у святого Дионисова точила, где выжата первая гроздь, то ли поодаль, на Рарийском поле, роют заступом яму, как бы могилу, и льют в нее чистую, как слеза, воду Каллихорского источника, приговаривая часто и быстро, все одно и то же, как в заклинаниях: «Лей — зачинай! Лей — зачинай! Нуе — kye! — Лей!» глядя на небо; «зачинай!» глядя на землю (Procl., in. Plat, Tim., ap. — A. Dieterich, Eine Mithrasliturgie, 214).

Что это? Может быть, очень древняя, «земледельческая магия», «чара плодородья». Но не только это: ведь дело происходит осенью, когда жатва снята. Кажется, смысл возлияния двойной: льют «воду жизни» мертвым и семя Отца Небесного — в лоно Матери Земли, чтобы взошла двойная жатва — колосьев и мертвых, ибо «смерть есть рождение», как учит Гераклит (Heracl., fr. 21): колос выйдет из семени, мертвый из гроба, и хлеб Деметры будет плотью, вино Диониса — кровью воскресших.