Иисус неизвестный - Мережковский Дмитрий Сергеевич - Страница 59

9. ЕГО ЛИЦО

(В истории)

«Если только увижу лицо Его, спасусь», — думал, может быть, мытарь Закхей, взлезая на смоковницу; взлез, увидел, спасся. Может быть, и мы спаслись бы, если б увидели. Но это очень трудно. Странное лицо, подобное той книге, где оно отражается, как в зеркале: сколько ее ни читай, нельзя прочесть; все кажется, — не дочитал или что-то забыл, не понял чего-то, а перечтешь, — опять то же; и так без конца. Этого лица нельзя увидеть: сколько ни смотри на него, все кажется чего-то не доглядел, не понял. Смотрят — не видят миллионы человеческих глаз, две тысячи лет, и будут, вероятно, смотреть до конца времен, — не увидят.

«Плотский образ Иисуса нам неизвестен», — сообщает св. Ириней Лионский, уже в конце II века предание, идущее, вероятно, от Мужей Апостольских, Поликарпа и пресвитера Иоанна Эфесского, а может быть, и от самого Иоанна, сына Заведеева, «ученика, которого любил Иисус».[423] — «Мы совершенно не знаем лица Его,[424] — уверяет и бл. Августин, и прибавляет: образ Господень, от разнообразия бесчисленных мыслей, меняется»:[425] только ли от наших мыслей или от чего-то и в самом лице?

Св. Антонин Мученик, паломник VI века, вспоминает, что не мог увидеть, как следует, лика Господня на одной нерукотворной иконе, achiropoiite, потому что ослепляем был чудесно от нее исходившим сиянием, а также потому, что «лик перед глазами смотрящих на него, постоянно меняется».[426] Если нечто подобное происходит в живом лице Иисуса, насколько мы знаем его из Евангелий, то Ириней и Августин неправы: мы кое-что знаем или могли бы узнать о лице Господнем.

Старенький, плохенький, не помню где и когда мною купленный, снимок с Нерукотворного Спаса в Московском Успенском соборе, — Им самим будто бы на полотне запечатленного и царю Авгару Эдесскому посланного Лика, — годы и годы висел у меня на стене, так что, глядя на него слепыми от привычки глазами, я уже не видел его. Но как-то раз, задумавшись о лице человека Иисуса, я подошел к снимку, вдруг увидел его и ужаснулся.

Выйди от меня. Господи, потому что я человек грешный. (Лк. 5, 8.)

Взор нечеловеческих, как бы с того света глядящих, глаз чуть-чуть отведен в сторону; душу мне испепелил бы, если бы глянул мне прямо в глаза: точно милует, ждет, чтобы мой час пришел. А на лбу, под самым пробором, выбилась из-под гладких волос — геометрически-тщательно, как по циркулю, выведенных, параллельно вьющихся линий, — упрямая детская челка, как у плохо подстриженных деревенских мальчиков, и жалобно-детские губы чуть-чуть открытые, кажется, шепчут: «Душа Моя была во Мне, как дитя, отнятое от груди матери».

Царь ужасного величья.

Rex tremendae majestatisi —

и это, простое-простое, детское, жалкое.

Два Существа в одном, противоположно-согласные, — вот от Него самого, в этом образе, идущее, Им самим на полотне запечатленное, нерукотворное. Понял я это еще яснее, когда сравнил мой снимок с винчьевским рисунком в Тайной Вечере: в легком облаке золотисто-рыжих волос, склоненное, как только что расцветший и уже умирающий на сломанном стебле цветок, лицо шестнадцатилетнего, похожего на девушку, Иудейского Отрока; тяжело опущенные, как будто от слез чуть-чуть припухшие, веки и сомкнутые в мертвенной покорности, уста: «как агнец перед стригущим его безгласен, так Он не отверзает уст Своих».

Кажется, из всех рукой человеческой написанных Ликов Господних это прекраснейший. Но между тем, Нерукотворным, и этим — какая разница! Смерть победит ли Этот — не знаю, но знаю, что Тот уже победил; Этот лишь в трех измерениях, а Тот и в четвертом; мука сомнения в Этом, блаженство веры — в Том; с Этим я, может быть, погибну, а с Тем спасусь наверное.

В двух «золотых легендах», legendae aureae, средних веков выражен глубокий смысл этой неизобразимости, «нерукотворности» Спасова Лика.

Тотчас по Вознесении, ученики, собравшись в горнице Сионской и скорбя о том, что лица Господня уже никогда не увидят, просили живописца Луку изобразить им это лицо. Он же отказывался, говоря, что человеку сделать того невозможно. Но по трехдневном плаче, посте и молитве братьев, уверившись, что будет ему помощь свыше, наконец, согласился. Сделал очерк лица черным по белому на доске, но, прежде, чем взялся за кисть и краски, увидели все внезапно на доске появившийся Нерукотворный Лик.[427]

Вторая легенда такого же чистого золота. Трижды пытался Лука, еще при жизни Господа, изобразить Лик Его для исцеленной кровоточивой жены Вероники; трижды, сравнивая написанное лицо с живым, убеждался, что сходства между ними нет, и очень скорбел о том. «Чадо, лица Моего ты не знаешь; знают его лишь там, откуда Я пришел», — сказал ему Господь. — «Буду сегодня есть хлеб в доме твоем», — сказал Веронике. И она приготовила трапезу. Он же, придя к ней в дом, прежде, чем возлечь, умыл лицо Свое и вытер его полотенцем, и Лик Его отпечатался на нем, как живой.[428]

Третья легенда — золота чистейшего. Идучи Господь на Голгофу, изнемогал под крестною тяжестью так, что были капли пота Его, как капли крови, и плат подала Ему Вероника, и вытер Он пот с лица, и отпечатался на плате Ужасающий Лик, тот, о коем сказано в Исаиином пророчестве;

паче всякого человека обезображен был лик Его, и вид Его паче сынов человеческих. (Ис. 52, 14.)

Смысл всех трех легенд один: только в сердце любящих Господа и страдающих с Ним, неизобразимый Лик Его, как на Вероникином плате, запечатлен.

Помнят его святые, забыли грешные. Правда ли, что мы ничего не знаем и не можем знать о лице человека Иисуса? Сколько их ложных Мессий, воров и разбойников, гнусные лица в памяти своей запечатлела история, а лицо Христа забыла. Если бы это было так, надо бы поставить крест на человечестве.

Странный закон управляет нашей зрительной памятью лиц: больше любим — меньше помним, и наоборот. Лучше запоминается чужое лицо, чем любимого человека в разлуке, а своего лица никто не помнит: «Посмотрел на себя в зеркало, отошел и забыл» (Иак. 1, 24.) Может быть, разгадка этого странного беспамятства в том, что у человека два лица: внешнее, как маска, и внутреннее, настоящее. Внутреннее сквозь внешнее проступает тем яснее, чем больше и правдивей человек: у величайшего и правдивейшего из людей, Иисуса, — как ни у кого. Вот почему в первых, ближайших к Нему свидетельствах, внешнее лицо Его забылось, а внутреннее запомнилось, как ничье ни в каких исторических свидетельствах.

«Знать Христа во плоти» Павел не хочет (II Кор. 5, 16), а все-таки знает.

Я ношу язвы, στίγματα, Иисуса Христа на теле моем. (Гал. 6, 17.)

Язвы эти, вероятно, такие же, как у Франциска Ассизского, открывающиеся и иногда точащие кровь, как настоящие, только что прободенные гвоздями, раны. Чтобы так быть сораспятым Господу, надо было Павлу чувствовать тело Его, как свое, и, уж конечно, видеть Его лицо. Когда он говорит: «Бог послал Сына Своего в подобие, homoi ôma, плоти греховной» (Рим. 8, 3), то для него это «подобие» вовсе не «призрак», phantasma, как для позднейших докетов, а такая же действительная, как у всех людей, только иного качества, плоть.

«Не видел ли я Иисуса?» — спрашивает Павел (I Кор. 6, 6.) Видит Его, во всяком случае, когда говорит: