Калеб Уильямс - Годвин Уильям - Страница 27

ГЛАВА XI

Такова была судьба мисс Эмили Мелвиль. Быть может, никогда тирания не представляла более мучительного напоминания о том отвращении, которое должно к ней испытывать. У каждого свидетеля этой драмы невольно возникала мысль, что Тиррел – самый отъявленный негодяй, который когда-либо бесчестил человеческий образ. Даже служители этого дома угнетения, – ведь драма разыгралась в таком публичном месте, что не могла не стать известной всем, – выражали свое удивление и отвращение по поводу столь беспримерной жестокости.

Если таковы были чувства людей, призванных творить несправедливости, – что можно сказать о чувствах, которые должен был испытывать мистер Фокленд? Он неистовствовал, он проклинал, он бился головой об стену, он рвал на себе волосы. Он был не в состоянии сохранять одно и то же положение, оставаться на одном и том же месте. Он бежал прочь от позора с такой стремительностью, словно хотел оставить позади себя и свои воспоминания и самое свое существование. Казалось, земля горит у него под ногами – так сильны были его бешенство, его ярость. Но вскоре он вернулся. Он приблизился к печальным останкам Эмили и смотрел на них с таким напряжением, что, казалось, глаза его готовы были выскочить из орбит. При его высоких, утонченных понятиях о добродетели и чести он не мог удержаться от укоров по адресу всего мироздания за то, что на свет было произведено такое чудовище, как Тиррел. Он стыдился себя самого из-за того, что имел человеческий облик. Он не мог спокойно думать о представителях рода человеческого. Он с пеной у рта извергал хулы против законов вселенной, которые не позволяют уничтожать таких гадин одним ударом, подобно тому как мы можем раздавить столько вредных насекомых. Его приходилось стеречь, как сумасшедшего.

Обязанность решать, что следует делать в подобных обстоятельствах, легла целиком на доктора Уилсона. Доктор был человек, привыкший действовать хладнокровно и методически. У него прежде всего явилась мысль, что мисс Мелвиль – отпрыск семейства Тиррел. Он не сомневался в готовности мистера Фокленда покрыть те расходы, которые потребуют в дальнейшем печальные останки несчастной жертвы. Но он понимал, что законы приличия и благопристойности требуют довести о совершившемся до сведения главы семьи. Возможно также, что он не забывал при этом и о своих профессиональных интересах и не хотел навлечь на себя неприязнь лица, пользующегося таким весом в округе, как мистер Тиррел. Но, при всей своей слабости, он разделял некоторые чувства, общие всем остальным, и должен был сделать над собой значительное усилие, прежде чем решился взять на себя роль вестника. К тому же он не считал удобным при настоящем положении вещей оставлять мистера Фокленда.

Когда доктор Уилсон высказал эти мысли, они, видимо, произвели непредвиденное действие на миссис Хеммонд; она настоятельно потребовала, чтобы ей самой было разрешено отправиться с известием. Предложение было неожиданным, но доктор не очень настойчиво отказывал в своем согласии на это. Она говорила, что хочет во что бы то ни стало увидеть собственными глазами, какое впечатление произведет катастрофа на ее виновника; при этом она обещала вести себя сдержанно и учтиво.

Поездка вскоре же была совершена.

– Я приехала уведомить вас, сэр, – сказала она мистеру Тиррелу, – что ваша двоюродная сестра, мисс Мелвиль, сегодня после полудня скончалась.

– Скончалась?

– Да, сэр. Я была при ней до конца. Она умерла на этих руках.

– Умерла? Кто убил ее? Что вы хотите сказать?

– Кто? Вам ли задавать этот вопрос? Убили ее ваша жестокость, ваше коварство.

– Я… Мое… Нет, она не умерла… Этого не может быть. Не прошло и недели, как она покинула этот дом…

– Вы мне не верите? Говорю вам, она умерла.

– Берегись, женщина! Такими вещами не шутят. Нет… Хоть она и дурно поступила со мной, я не хотел бы узнать, что она мертва. Ни за что на свете!

Миссис Хеммонд покачала головой с выражением скорби и гнева в то же время.

– Нет, нет, нет, нет! Ни за что не поверю! Никогда!

– Не угодно ли проехать со мной и убедиться в этом собственными глазами? Это картина, достойная вас. Она порадует такое сердце, как ваше.

С этими словами миссис Хеммонд протянула руку, как бы для того, чтобы проводить его на место.

Мистер Тиррел отпрянул назад.

– Если она и умерла, что мне до этого? Разве я отвечаю за все дурное, что происходит на свете? Для чего вы пришли сюда? Зачем принесли мне эту весть?

– К кому же мне и нести ее, как не к вам – ее родственнику и ее убийце?

– Убийце? Разве я пускал в ход ножи и пистолеты? Разве я подсыпал ей яду? Я сделал только то, что дозволяет закон. Если она и умерла, никто не может оказать, что в этом моя вина.

– Ваша вина! Да ведь весь свет будет проклинать вас, гнушаться вами! Не настолько же вы безумны, чтобы думать, что раз люди отдают дань уважения богатству и знатности, то простят даже этот поступок. Последний нищий будет пинать вас и плевать вам в лицо. Да, вы можете стоять и поражаться тому, что наделали. Я прокричу о вас на весь мир, и вам придется бежать от всякого человеческого лица.

– Добрая женщина, – произнес Тиррел крайне униженно, – не говорите так больше. Эмми не умерла! Я уверен… я надеюсь… она не умерла! Скажите только, что вы обманули меня, и я вам все прощу… я прощу ее… я верну ей свое расположение… я сделаю все, что вы захотите. Я никогда не желал ей зла.

– Говорю вам – она умерла! Вы убили самое нежное и невинное создание, какое когда-либо жило на свете. Можете вы вернуть ее к жизни – вы, изгнавший ее из жизни? Если бы вы могли, я бы по двадцать раз в день преклоняла перед вами колени. Что вы наделали! Жалкий негодяй! Вы думали, что все можно сделать и переделать, повернуть так или этак по вашей прихоти, да?

Упреки миссис Хеммонд были первым случаем, когда мистеру Тиррелу пришлось пить чашу возмездия до дна, Они были только началом длинного ряда тех доказательств презрения, ненависти и отвращения, которые ждали его. Слова миссис Хеммонд оказались пророческими. С очевидностью обнаружилось, что хотя богатство и наследственное высокое положение служат оправданием для многих проступков, но бывают преступления, пробуждающие такое непреодолимое негодование человеческого рода, что перед ними, как перед лицом смерти, стираются все различия, а виновный в них низводится на одну ступень с самыми падшими, самыми гнусными представителями человечества. Против Тиррела, как тирана и бесчеловечного убийцы Эмили, даже те, кто не разрешал себе открыто выражать свои чувства, произносили проклятия, если не вслух, то про себя, а голоса остальных сливались в один сплошной вопль ненависти и омерзения. Он был поражен новизной положения. До сих пор он привык встречать со стороны окружающих повиновение и трепетную покорность и вообразил, что так будет всегда, что никогда никакие излишества с его стороны не смогут нарушить очарования. Теперь он оглядывался вокруг и читал на каждом лице угрюмое отвращение, которое сдерживалось с трудом, но по малейшему поводу прорывалось безудержным потоком и смывало прочь плотины страха и подчинения. Все его огромное богатство не могло доставить ему учтивости окрестных землевладельцев, крестьян, в сущности – даже его собственных слуг. Негодование всех окружающих было тем призраком, который преследовал его при всякой перемене места, будил угрызения совести, лишал его покоя. С каждым днем вся округа делалась для него все более и более невыносимой, и становилось очевидным, что в конце концов он будет вынужден покинуть страну. Побуждаемые гнусностью его последнего поступка, люди начинали припоминать все случаи его невоздержанности; количество обвинений росло. Казалось, общественное негодование давно собирало свои силы и теперь прорвалось неодолимо.

Вряд ли можно найти живое существо, для которого такого рода возмездие было бы более тягостным, чем для мистера Тиррела. Хотя у него не было сознания своей невиновности, которое заставляло бы его постоянно содрогаться от человеческой ненависти, как совершенно им не заслуженной, но властность его характера и опыт, который он имел в отношении уступчивости окружающих, приводили к тому, что он воспринимал общее и нескрываемое осуждение, ставшее его уделом, с исключительно сильным гневом и раздражением. Как! Он, перед сверкающим взором которого каждый терялся, кому, если он распалялся гневом, ни одна живая душа не осмеливалась возражать, встречал теперь открытую неприязнь и подвергался бесцеремонному порицанию? Это была мысль, которую он не в силах был ни допустить, ни перенести. Признаки всеобщего отвращения поражали его каждое мгновение, и при каждом ударе он корчился в невыносимой муке. Он отражал каждое нападение самым свирепым негодованием; но чем больше он боролся, тем отчаяннее, казалось, становилось его положение. Наконец он решил собраться с силами для решительной схватки и встретиться один на один с общественным мнением.