Калеб Уильямс - Годвин Уильям - Страница 12

Мистер Фокленд был глубоко тронут этим наставлением. Чувство, охватившее его при этом проявлении великодушного внимания со стороны мистера Клера – и в такую минуту, – было так велико, что почти лишило его дара слова. Он говорил отрывистыми фразами, с видимым усилием.

– Я буду вести себя лучше, – ответил он. – Не беспокойтесь за меня! Ваше предостережение не пройдет для меня бесследно.

Мистер Клер заговорил о другом:

– Я назначил вас своим душеприказчиком; надеюсь, вы не откажете мне в этой последней дружеской услуге. Прошло немного времени с тех пор, как я имел счастье познакомиться с вами, но за это короткое время я внимательно наблюдал за вами и хорошо узнал вас. Не обманите же моего доверия и надежд, которые я питал!

Я оставил кое-какое наследство. Все, с кем я был связан раньше, когда жил среди людской сутолоки, с кем был близок, – дороги мне. У меня не было времени собрать их теперь вокруг себя, да я и не хотел этого. Воспоминания обо мне, я надеюсь, будут вызываться лучшими поводами, чем те, о которых обычно думают при подобных обстоятельствах.

Облегчив себе таким образом сердце, мистер Клер замолчал на несколько часов. Под утро мистер Фокленд отдернул полог и взглянул на умирающего. Глаза мистера Клера были открыты, и их кроткий взгляд остановился в это мгновение на друге. Лицо его осунулось, близость смерти наложила на него свою печать.

– Надеюсь, вам лучше, – произнес Фокленд полушепотом, как бы боясь обеспокоить его.

Мистер Клер приподнял руку с одеяла и протянул ее. Мистер Фокленд шагнул вперед и взял ее в свои руки.

– Много лучше, – отвечал мистер Клер едва слышно, – борьба уже кончена, я доиграл свою роль… Прощайте! Не забывайте обо мне!

Это были его последние слова. Он прожил еще несколько часов. Время от времени губы его как будто шевелились. Он испустил дух без единого стона.

Мистер Фокленд смотрел на эту сцену в страшном смятении. Надежда на благоприятный перелом болезни и боязнь потревожить последние минуты друга сковывали ему уста. Последние полчаса он стоял и не отрываясь глядел на мистера Клера. Он уловил его последний вздох, последнее судорожное движение его тела. Он продолжал смотреть. Иногда ему представлялось, что жизнь возвращается. Наконец он не мог больше сомневаться и воскликнул как безумный: «И это все?» Он хотел броситься на тело своего друга, но присутствующие удержали его. Они попробовали насильно увести его в другое помещение, но он вырвался из их рук и с нежностью склонился над постелью.

– Ужели это конец гению, добродетели, совершенству? Неужто светоч мира закатился навсегда? О вчерашний день! Вчерашний день! Клер, почему я не мог умереть вместо тебя? Ужасный миг! Невознаградимая утрата! Похищен в самом расцвете духовных сил! Погиб, когда он мог быть еще в десять тысяч раз полезнее, чем раньше! О, это был ум, который мог наставлять мудрых и руководить добродетелью! Вот все, что нам от него осталось… Красноречивые уста умолкли! Всегда деятельное сердце остановилось! Ушел лучший и самый мудрый из людей, а мир не чувствует, кого он потерял!

Тиррел принял известие о смерти мистера Клера с волнением, но совсем иного рода. Он открыто признавался, что не может простить ему исключительного расположения к Фокленду и поэтому не может вспоминать о нем с теплым чувством. Впрочем, если бы даже он мог забыть то, что считал несправедливым отношением к себе в прошлом, то в настоящем было достаточно поводов, которые поддерживали его раздражение.

– Скажите пожалуйста! Фокленд ухаживал за ним, когда он был на смертном одре, как будто не нашлось, никого более достойного выслушать его последние слова!

Но хуже всего было назначение мистера Фокленда душеприказчиком покойного.

– В любом деле этот назойливый мошенник опережает меня! Презренная тварь, в которой нет ничего человеческого! До каких пор будет он попирать тех, кто лучше его? Неужели никто не в состоянии разгадать, из какого теста сделан этот человек? Внешность их обманывает, что ли? Легковесное предпочитают основательному! И даже на смертном одре! (Мистер Тиррел, как это обычно случается, к своей грубости и некультурности примешивал некоторые смутные религиозные понятия.) Он, наверно, теперь стыдится того положения, в которое попал. Бедняга! Душе его приходится за многое держать ответ! Он отнял у меня спокойный сон. И каковы бы ни были последствия, его приходится благодарить за них в первую очередь.

Смерть мистера Клера, человека, который мог бы успешнее всех смягчить взаимную вражду соперничавших сторон, устранила главную преграду, сдерживавшую бесчинства мистера Тиррела. Нравственное влияние его знаменитого соседа невольно держало в узде этого сельского тирана, и, несмотря на свой жестокий нрав, он, казалось, до последнего времени не питал к мистеру Клеру никакой вражды. В короткое время, прошедшее между водворением мистера Клера по соседству и возвращением мистера Фокленда с материка, в поведении мистера Тиррела даже появились некоторые признаки улучшения. Конечно, он предпочел бы обойтись без такого пришельца в том кругу, где привык царить. Но с мистером Клером он не мог соперничать: достойный характер мистера Клера внушал ему почтение. Яд зависти и ревнивые ухищрения ложно понятого чувства чести, казалось, давно стали чуждыми великому человеку.

Однако обаяние Клера для Тиррела уже теряло свою силу из-за соперничества, разгоревшегося между ним и Фоклендом. А теперь, когда влияние личности и добродетелей Клера окончательно прекратилось, нрав Тиррела проявился в еще более преступных затеях. Мрачное настроение духа, которое поддерживалось и усиливалось в нем мыслью о соседстве с мистером Фоклендом, изливалось на всех, с кем он имел дело, и обратно: новые проявления его злобы и тирании, которые приносил с собою каждый день, отбрасывали зловещий свет на эту чудовищную, все разгоравшуюся вражду.

ГЛАВА VI

Результаты всего описанного вскоре обнаружились. Ближайший случай до известной степени предрешил катастрофу. До сих пор в моем рассказе речь шла только о побочных обстоятельствах, на первый взгляд как будто не связанных одно с другим, но приводивших обе стороны к такому состоянию духа, которое вызвало роковые последствия. Все остальное совершилось стремительно и было ужасно. Злое дело, несущее с собой смерть, надвигается быстрыми шагами, как бы бросая вызов человеческому благоразумию и силам, которые могли бы остановить его.

Пороки мистера Тиррела в их настоящем, сильно увеличившемся виде заставляли особенно страдать его домочадцев и тех, кто от него зависел. Но больше всего от них терпела молодая женщина, уже упомянутая выше, – сирота, дочь сестры его отца. Мать мисс Мелвиль вступила в неосторожный или, вернее, несчастный брак против желания своих родных, которые после допущенного ею необдуманного шага сговорились лишить ее поддержки. Муж ее, как выяснилось, был не более чем искателем приключений. Он растратил ее состояние, которое, вследствие враждебного отношения к нему ее семьи, было менее значительно, чем он рассчитывал, и разбил ей сердце. Ее малолетняя дочь осталась без всяких средств к существованию. В таком положении предстательство тех людей, к которым сирота случайно была помещена, перед миссис Тиррел, матерью сквайра, достигло цели, и она взяла ребенка в свою семью. По справедливости девочка, пожалуй, имела право на ту часть состояния, которой, из-за своей неосторожности, лишилась ее мать и которая послужила к умножению имущества мужского представителя рода. Но эта мысль никогда не приходила в голову ни матери, ни сыну. Миссис Тиррел решила, что явила пример самой возвышенной доброты, разрешив мисс Эмили занять довольно двусмысленное положение, которое не было положением служанки, но и не отмечалось теми знаками внимания, какие должны были бы оказываться члену семьи.

Впрочем, первое время мисс Эмили не испытывала всех унижений, которых можно было бы ждать в ее положении. Миссис Тиррел при всей своей гордости и властолюбии не была злым человеком. А одна женщина, которая жила в доме в качестве экономки, видевшая когда-то лучшие времена и отличавшаяся приятным характером, скоро искренне привязалась к маленькой Эмили, предоставленной главным образом ее попечениям. Эмили, со своей стороны, от всего сердца отвечала привязанностью своей наставнице и с большим усердием воспринимала те не слишком обширные познания, которые миссис Джекмен могла ей передать. Но прежде всего она заимствовала у нее искренность и веселое расположение духа, позволявшие ей из всякого события извлекать приятное и утешительное и побуждавшие ее делиться своими чувствами, в которых никогда не было ничего постыдного, скрытого или притворного. Помимо того, что Эмили получала от миссис Джекмен, ей было разрешено брать уроки у тех учителей, которых держали в доме для обучения ее двоюродного брата. А поскольку юный джентльмен очень редко бывал расположен заниматься науками, учителям было бы нечего делать, если бы их не выручало присутствие мисс Мелвиль. Руководясь этими соображениями, миссис Тиррел поощряла занятия Эмили; к тому же она рассчитывала, что этот наглядный пример обучения косвенно послужит приманкой для ее баловня Барнабы. Никаких других способов убеждения она не допускала. Применение силы она безусловно запретила, а о том, что литература и знание обладают присущим им самим обаянием, она не имела понятия. По мере того как Эмили подрастала, она проявляла необыкновенную чувствительность, которая в ее положении была бы для нее источником постоянных огорчений, если бы ей не сопутствовали чрезвычайная мягкость и уступчивость характера. Ее никак нельзя было назвать красавицей. Наружность у нее была заурядная. Она была маленького роста, сложения типичного для брюнетки, лицо ее было отмечено следами оспы, достаточными для того, чтобы кожа потеряла гладкость и лоск, но не для того, чтобы испортить выражение лица. И, несмотря на некрасивую наружность, она обладала большой привлекательностью. Цвет лица у нее был здоровый и нежный; густые темные брови легко выражали разнообразные оттенки ее мыслей, а во взгляде светилась живая, проницательная и вместе с тем добродушная искренность. Образование, которое она получила, будучи совершенно случайным, освободило ее от недостатков полного невежества, но не отняло у нее некоторой природной непосредственности, свидетельствовавшей о том, что она не способна лукавить или подозревать в этом других. Она шутила, сама, видимо, не сознавая, какой тонкий смысл имеют ее замечания; вернее, не будучи испорченной никакими похвалами, она придавала мало значения собственным достоинствам и весело болтала от чистого юного сердца, не стараясь отличиться и вызвать восхищение.