Жанна д'Арк - Мережковский Дмитрий Сергеевич - Страница 24

Но знали, конечно, все, чего эта просьба стоит: если бы мирская власть исполнила то, о чем просила Церковь, то оказалась бы такой же еретицей и богоотступницей, как осужденный, и навлекла бы на себя такой же приговор церковных властей. Все это знали, но делали вид, что не знают. Церковью возлагалась вина на государство, а государством — на Церковь, и оба были невинны: казнь совершалась, но никто не казнил.

Знали это все, и всем было тяжело, — мирянам так же, как людям Церкви, потому что перед этим простейшим и правдивейшим в мире существом — не могучей и страшной «ведьмой» и не великой Святою Девою, а грешною, слабою, маленькой девочкой Жанной эта ложь и лицемерие слишком были очевидны: надо было ее убить, сжечь на костре, свято, милосердно исполняя заповедь любви Христовой, и это было сверх сил человеческих.

После приговора и отлучения осужденной от Церкви все духовные лица сошли с помоста, потому что дело их было кончено: отлученная предана в руки властей мирских, и теперь начиналось их дело.[383]

Жанна стала на колени, сложила руки на груди и подняла глаза к небу. Многие англичане плакали, а другие смеялись или только делали вид, что смеются, и кричали священнику-тюремщику, мессиру Массие, продолжавшему увещевать Жанну:

— Что же, попы, здесь нам и обедать, что ли?[384]

Участь Жанны, отлученной от Церкви, надо было решить, согласно с церковными законами, представителю власти мирской — городскому голове Руана, байльи, мэтру Жану Ле-Бутельэ, который тут же присутствовал, окруженный членами городского правления, асессорами. Но, слишком усердный слуга англичан, он так спешил или так растерялся, что забыл, что прежде, чем виновную казнить, должно ее осудить и произнести над нею приговор.

— Делай, что надо! — крикнул он палачу, кивнув ему головой на Жанну, и тот повел ее на белый гипсовый помост с поленницей дров для костра.[385]

Женская, длинная, белая, серою густо пропитанная рубаха была на Жанне и картонная, тоже пропитанная серою, остроконечная, желтая на бритой голове, митра — шутовской, ведьмин колпак, с такою же, как на столбовой дощечке, надписью большими черными буквами: «Еретица, Вероотступница, Идолопоклонница».[386]

Белая Дева на белом помосте — белая Лилия Франции или самого Благовещения:

Радуйся, Благодатная!

— О, Руан, Руан! Как бы тебе за меня не пострадать! — воскликнула Жанна, взойдя на высокий помост, откуда виден был город.[387] И «дочерь Божия» заплакала о городе своем так же, как Сын Божий о своем Городе плакал:

Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать чад твоих, как птица — птенцов своих под крылья, и вы не захотели! (Лк. 13, 34).

Слезы были на глазах у кардинала Винчестера, того самого, что «никогда не входил в церковь без того, чтоб не пожелать в молитве смерти врагу». Сам епископ Бовезский, «убийца» Жанны, вытирал глаза от непритворных, может быть, слез.

— Я хотел бы, чтоб душа моя была там же, где ее душа! — тяжело вздохнул мэтр Жак Алеспэ, ученый богослов и каноник.[388]

— Крест, дайте мне крест! — просит Жанна.

Кто-то из англичан, вынув два сучка из приготовленного для растопки хвороста и сложив их в виде креста, подал ей, и, благоговейно поцеловав их, она положила их себе под одежду, на грудь. Брат Изамбер побежал и принес ей из церкви настоящий крест. Жадно схватив его и прижав к груди, она не выпускала его из рук, пока руки были свободны, а когда привязали их к столбу, просила держать крест перед нею так, чтобы могла видеть его до конца.[389]

Брат Изамбер и брат Мартин взошли с ней на костер и стояли на нем до той минуты, когда в подожженном хворосте затрещало пламя.

— Что же вы стоите? — крикнула им Жанна, думая и в эту последнюю минуту не о себе, а о других. — Сходите же, сходите скорей! Крест только держите, чтобы мне видеть его до конца!

Братья сошли, но стали тут же, у самого костра, и брат Изамбер поднял крест так высоко, что Жанна могла его видеть.

— Нет, Голоса не обманули меня! Бог меня послал! — воскликнула она, глядя сквозь дым и пламя на крест.

Чтобы сократить и облегчить муки сжигаемых, палач обыкновенно подбавлял к сухим дровам зеленых веток или соломы так, чтобы жертва задохлась в густом дыму прежде, чем сгореть в огне. Но Жаннин палач этого сделать не мог, потому что костер был слишком высок, а может быть, и потому, что, помня совершенные «ведьмой» или Святой чудеса, побоялся это сделать, так что Жанне предстояло не задохнуться в дыму, а сгореть в огне.

— Иисус! — воскликнула она, видя, как вспыхнул огонь. И когда пламя уже охватило ее, возопила снова громким голосом:

— Иисус! Иисус! — так, как будто уже видела Иисуса Грядущего, Освободителя.[390]

Кто-то из английских ратных людей, кидая в огонь охапку хвороста, упал без чувств. Люди подняли его и отвели в питейный дом, чтобы подкрепить стаканом вина. Долго не мог он прийти в себя и все повторял в невыразимом ужасе:

— Голубь, Голубь… белый Голубь вылетел у нее изо рта с последним вздохом!

Может быть, это был изображенный на знамени Девы голубь Духа Святого.

Многие видели также начертанное в пламени костра имя «Иисус».[391]

Длинной кочергой раскидал палач, по приказанию байльи, мэтра лё-Бутельэ, горящие дрова и хворост так, чтобы пламя раздвинулось и все могли убедиться, видя обугленное тело Жанны, что «ведьма» не спаслась, не вылетела из пламени, с помощью дьявола, а сгорела, как следует.[392]

Весь день пылал, а потом тлел костер. К вечеру кардинал Винчестер отдал приказ кинуть пепел в реку. Тщательно собрали обгоревшие кости и пепел в мешки, отнесли их на реку и бросили в воду.[393]

Ночью напившийся с горя и страха палач, зайдя в доминиканскую обитель, тяжко стонал и плакал:

— Душу свою погубил я, сжег Святую! Этого Бог мне ни за что не простит![394]

— Ох, пропали, пропали мы все: Святую сожгли! — говорил будто бы и кое-кто из англичан, возвращаясь, после казни, с площади.[395]

Английские власти разослали письма, на латинском и французском языке, во все концы мира всем сановникам Церкви и всем христианским государям, — королям, герцогам, графам, владетельным князьям и всем городам Франции, — извещая их, что английский король Генрих VI и советники его, «весьма жалея Деву, все же казнили ее, по усердию к вере Божией и ко благу всего христианского мира».[396]

То же писал и Парижский университет императору и папе. Это послание кончалось так: «В смерти этой несчастной девушки обнаружилось до очевидности, сколь опасно и пагубно слишком легко доверять сим новым, в христианском королевстве нашем, с недавнего времени не только этой женщиной, но и многими другими, подобными ей, рассеваемым бредням… Всех добрых сынов Римской католической Церкви должен бы остеречь этот столь наглядный пример от того, чтобы слишком полагаться на свой собственный разум, и научить прилепляться к учению Церкви… больше, нежели к басням суеверных жен. Ибо если мы когда-нибудь, по причине наших грехов, дойдем до того, что легковерие народное будет внимать мнимым пророчицам более, нежели пастырям Церкви, коим самим Господом сказано: „идите, научите все народы“, — то, в скором времени, все благочестие иссякнет, вера погибнет, Церковь будет под ногами безбожных попрана и воцарится во всем мире беззаконие сатанинское».[397]