Рассказы - Глуховский Дмитрий Алексеевич - Страница 3

Никому не подняться в воздух, пока в его ноги впилась цепь его веры в неопровержимое, вросший в землю замшелый камень ненавистной истины держит и тебя, делая твой мир двухмерным, плоским.

Но закрой глаза и пусть перед ними вновь встанет зелёный луг, над головой будут бездонные голубые небеса и пламенеющее колесо солнца удивительного цвета красного золота, каким оно никогда не бывает в этом мире, вдохни пьянящий аромат луговых цветов, позволь тёплому ветру нежно омыть твоё лицо и наполнить твою грудь и твой разум ощущением необыкновеной легкости.

Ты увидишь, что цепь твоей веры, ещё недавно блестевшая сталью своей непоколебимости, теперь сгнила, и рыжая ржавая труха сыпется с неё.

И если ты просто пожелаешь взлететь и оттолкнёшься особым образом — она рассыпется в прах, и ничто не будет более привязывать тебя к величайшей глупости всего человечества, однажды ошибочно принятой за непогрешимую истину. Для тебя этот могучий монолит, держащий миллионы в их нелепом плоском мире, останется внизу, ты воспаришь и обретёшь подлинный объём, подлинное счастье и подлинную свободу. Ты отправишься в свободный и счастливый полёт, ты, сумевший покорить реальность силой своего желания, брызнувший на серый холст этого мира яркими красками с палитры своих мечтаний, ты, сделавший то, чего так и не удалось добиться мне.

ВОСЕМЬ МИНУТ

Восемь минут… Много это или мало?

Восемь минут, за которые через семь кругов последних агоний погружается в бездну небытия целый мир, огромный мир низвергается в пучины смерти, и чёрные воды захлёстывают прибрежные города, вожделённо лижут неприступные стены и сокрушают их огромными кипящими волнами, стены сдаются под их могучим натиском, и воды смерти проглатывают дома и улицы, тонут в бурлящих хлебях хрустальные башни, осыпаются ажурные замки, рушатся вечные крепости, крошатся скалы, в страшном молчании погибают леса, исчезают поля и луга, медленно — один за другим гаснут миллионы огней, освещавших чей-то путь или согревавших чьё-то сердце — гаснут навечною. Горящие костры, свечи, очаги — они обозначат границы ещё не проглоченной мглой суши, и эти границы будут стремительно сжиматься, отступая перед всепожирающей стихией и беспощадной судьбой, пока по истечению восьми минут тёмные воды не сомкнутся над вершиной самой высокой из гор, гася последнюю искру жизни.

Как несправедливо мало отведено на гибель таких неземных красот, на свержение таких высот духа, с какой трусливой и жестокой поспешностью судьба уничтожает всё это за жалкие восемь минут, не оставляя времени на созерцание умирающей земли, на последние размышления, на раскаяния и исповеди, ни на отчаянное сладостное грехопадение, ни на просветление и на освобождение, ни на последнюю подлость, ни на последний героический поступок…

Эти восемь минут…

Они будут сожжены дотла паникой, сожраны примитивным и всемогущим животным ужасом, и счастлив неведающий, потому что в погибающем мире знание проклято, а незнание благословенно.

Они будут заполнены бессмысленными блужданиями по рушащимся лабиринтам агонизирующих городов, которые люди некогда возвели вокруг себя и которые теперь погребают под собой своих создателей.

«Мозг умирает через восемь минут после остановки сердца.»

Это восемь минут, которые должны пройти с того мгновенья, как гулкое эхо разнесёт по Вселенной последний удар остановившегося сердца и до той роковой минуты, когда погибнет лишённый кислорода мозг, и погаснет сознание. Восемь минут жизнь ещё будет тлеть внутри черепной коробки, за остекленевшими глазами, а иней смерти скуёт тело, когда остановится и затихнет казавшийся неутомимым маятник в нашей груди, и с печальным скрипом замрёт навеки весь сложный механизм. Но жизнь ещё будет укрываться в последнем бастионе, будет ещё долгие восемь минут держать осаду, а с каждой минутой отмирать и остывать всё новые мозговые клетки, и жизнь будет уходить всё глубже и глубже, пока некуда будет больше отступать, пока не сойдутся стены мёртвой плоти, наступающие со всех сторон и не раздавят её последнее убежище. И тогда оцепенеет сознание, и целебная прохлада смерти снимет лихорадочный жар мечущихся мыслей, и наступит успокоение.

И наше сознание — как впавший в летаргический сон и ошибочно похороненный человек, просыпающийся в своём гробу, когда кромешный мрак и два метра глины поверх крышки сдавливают разум в тисках отчаяния, и смерть сжимает горло стальной рукой и бежать от неё некуда, ведь живые, закапывая его в землю, так скупо отмеряли ему пространство. И ему выпало царапать крышку гроба, срывая ногти и не чувствуя боли от сотен заноз, которые впиваются в его тело, словно стрелы воинства Преисподней. Он жадно выпьет весь воздух, и будет кричать и звать на помощь живых. Но живые не помогают мёртвым, а он для них уже будет мёртв и соответствующая запись будет сделана в их книгах, вычёркивая его навсегда из их мира. И сырая глина впитает и заглушит его предсмертные стоны и крики о помощи. И иссякнет воздух.

Или словно последний оставшийся в живых матрос огромного трансокеанского лайнера, потерпевшего крушение и затонувшего. Вода уже залила все каюты и коридоры, и погубила всё живое, и только один последний матрос, запершийся в герметичном отсеке и спасший свою жизнь, последний живой на корабле, полном призраков и мертвецов, равнодушно глядящих в глаза глубоководным рыбам. Но воздуха в отсеке хватит ненадолго, и он всё равно обречён, и за те минуты, на которые он продлил свою жизнь, он заплатит гибелью стократ более мучительной, чем его товарищи: медленно задыхаться, чувствовать, как воздух становится горьким и мертвенным, бросаться головой на стены, рвать ногтями голодную грудь, тщетно молить о чём-то в последнем бреду, кого-то исступлённо заклинать — до самого конца.

Что для для мёртвого уже человека эти восемь минут, когда близкие уже скорбят, доктор уже констатировал смерть, кровь остыла, и кто-то заботливо закрыл ему глаза?

Много это или мало?

Это бесконечно много, ведь с каждой уходящей секундой, отмеривающей этот срок, замирает и загустевает само время, и сознание успеет ещё соткать тысячи причудливых образов, словно разбушевавшийся джинн воздвигнуть и разрушить волшебные дворцы, осуществить самые заветные желания и оживить самые страшные кошмары, вернуть забытые картины детства, драгоценный дар, но лишь на мгновенья, как самые щедрые дары нам даются во снах, чтобы растаять при пробуждении.

Заново прожить жизнь и заново ужаснуться смерти — вот что можно успеть за бескрайние восемь минут…

Как будто рядом с большими песочными часами, отмеряющими потоками песка отведённое нам в этом мире время, кто-то неведомый поставил ещё одни — совсем крошечными, песка в которых хватит лишь на восемь минут. Короткая отсрочка перед казнью… Чей-то маленький подарок. И чем меньше остаётся песчинок в верхней доле часов, тем больше размываются образы, рисуемые нам сознанием, кончается воздух и пора прощаться.

Кислород. Без него невозможно горение… Он нужен нам, чтобы полыхал огонь нашего разума. И ещё только восемь минут будут тлеть угли, когда огонь погаснет.

Но настанет черёд последнего уголька.

И тёмные воды поглотят вершину самой высокой из гор, потушив последнюю искорку жизни. И Атлантида нашего сознания неспешно и гордо направится в пучины небытия, и никто, кроме нас самих, не узнает, как же это ничтожно мало, и как это бесконечно много — восемь минут.

Рассказы о животных

ИСТОРИЯ ОДНОЙ СОБАКИ

Маленький рыжий мальчишка обнажил в радостной улыбке попорченные зубы и натянул верёвку. Собака уже пересекла роковую линию, но не она, а шедший вслед за ней человек был настоящей целью; нога в хорошо вычищенном ботинке зацепилась за верёвку.

Оборванный шаг…

Испуганный вскрик, нелепо выставленная вперёд рука. Падение. Падение навзничь, лицом в асфальт. Круглые чёрные очки взрываются сотней угольных брызг, осколки вгрызаются в лицо, борозды разодранной кожи наполяются кровь. Но не это самое страшное.