Бог сумерек - Глуховцев Всеволод Олегович - Страница 22

На лбу творящего обряд выступил пот, дыхание его учащалось, руки так же метались в пляске по стене. Чувствовалось, что близко нечто.

И оно пришло. Свет дрогнул и остановился. И прекратился бег личин на черепе. На нем застыло одно лицо, страшное в неподвижности своей. Это лицо чудовищно потрясало, его нельзя было описать. И тот, кто был здесь, только глянул — и отдернул взор.

Что надо сделать, стало сделано. Часть знаков на стене вдруг проступила в какой-то неведомой закономерности. Но присутствующему эта закономерность, несомненно, была ведома, он умел читать такие письмена. И на губах его задрожала улыбка: надпись явно разрешала что-то ему.

Он оставил кисть, кубок, кинулся к открытому шкафу и выхватил оттуда огромный нож, настоящее мачете. Теперь живое, шевелившееся и царапавшееся где-то рядом можно было достать. Пришла его очередь.

Там был устроен особый ящик. Тот поднял правой рукой с ножом крышку, левую запустил вовнутрь, крепко схватил ею и вынул что-то, отчаянно затрепыхавшееся в руке у него.

Это оказался огромный черный петух. Он, видно, норовил заголосить, но жесткая хватка стиснула ему глотку, и он только бессильно и яростно разевал клюв, кося злым глазом на пленителя своего, бил крыльями по воздуху, топорщил когти.

Держащий его осклабился:

— Что, сволочная птичка? Рыпаешься?.. Ну-ну, сейчас…

Он шагнул к камню, левую руку с отчаянно бившимся петухом вытянул вперед, нижняя губа его презрительно выпятилась. Он сощурился, примерил лезвие ножа по уровню кулака, отвел нож и еще раз примерил, вновь отвел, сощурился сильнее, нижняя губа затрепетала и почти отвисла… И вдруг лезвие мелькнуло, свистнуло — и как молния отсекло петуху голову.

И в тот же миг руки разжались — обезглавленная птица бешено взлетела под потолок, заметалась, плеща кровью, а голова с судорожно разевающимся клювом упала под ноги тому, кто только что убил.

Тот осмелился посмотреть в лицо черепа. Оно было столь же недвижно, и тот ободрился. Он положил окровавленный нож на куб и оглянулся.

Петух упал в углу и там задергался, кровь толчками продолжала выплескиваться из жуткого среза шеи. Тот шагнул, взял птицу, положил на камень, как бы подобострастничая перед черепом: вот, мол, смотри… Теперь можешь так сделать? Чтобы все сложилось как надо?..

Но череп не менялся. Тот стоял, терпеливо ждал, смотрел. Нет, ничего. Неприятное предчувствие кольнуло того. Петух все еще слабо трепыхался. Тот плотно сжал губы, взял левой рукой умирающую птицу, правой — нож, при-ладился и одним точным движением вспорол тушку. Внутренности отвратительной грудой вывалились на черную поверхность. У смотрящего на них помутилось в глазах, спазм сдавил его горло.

Пламя свечей затрепетало так, точно чье-то дыхание промчалось здесь. Личина черепа перекосилась. Стоящему пред камнем почудился издевательский хохот, он стоял и смотрел безумным взором на склизкие потроха в кровавой луже. Губы беззвучно шевелились.

ГЛАВА 2

Старенький раздолбанный “ГАЗ-51” торопливо катился, громыхая и подпрыгивая, по пыльной дороге, переходящей в деревенскую улицу. Не убавляя ход, грузовик лихо вкатил в деревню, распугал кур и гусей, поднявших недовольный гвалт, свернул в проулок, проехал метров двести и остановился у ворот крепкого, нарядного дома. Светловолосый невысокий парень выпрыгнул из кабины, вытер кепкой лицо и быстро прошагал к калитке.

Войдя во двор, он увидел возившуюся на огороде девушку, которая тоже заметила его, — но он махнул рукой так предостерегающе: тихо, мол, вижу, знаю — и подошел к ней.

— Ну что? — спросил он встревоженно. — Как? Круглощекое, веснушчатое лицо девушки было грустно.

— Плохо, — сказала она.

— Доктор был?

— Был. Николай Сергеич из районки… Знаешь его?

— Знаю. Ну и что он?

— Ну что… Посмотрел, порошки прописал кое-какие… Ну а потом тихонько говорит нам, когда вышли: плохо дело, надежды почти никакой нет.

Парень поморгал, понимающе покивал головой. Что тут говорить?.. Он вздохнул:

— Ладно… Где он, у себя?

— Да.

— Спит?

— Да так… дремлет, лежит. Смотрит так… Тебя, кстати, он ждет.

— Я знаю.

Парень прошел к бочке с водой, скинул рубаху и с наслаждением ополоснул лицо, волосы и все тело до пояса — день был знойный, пыльное пекло. Затем прошел в сени, черпанул ковшик из питьевого бачка, выдул его махом, еще ковшик — помедленнее, наконец зачерпнул чуть-чуть, на донышке, выпил, пригладил мокрые волосы и вошел в дом.

— Федька, ты?.. — донесся до него слабый голос, едва он шагнул за порог.

— Я, батя! — бодро откликнулся он.

Отец лежал в небольшой светлой горнице. Федор не видел его всего три дня, которые был в командировке, и его буквально окатило холодом, когда он увидел, как изменился, исхудал больной. Если до того Федор как-то еще сомневался в словах врача, то теперь совершенно ясно и пронзительно он понял, что отцу оставались на этом свете считанные дни.

Тем не менее виду никакого он не подал, а сказал весело:

— Ну, здорово, батя! Тот улыбнулся в ответ:

— Здорово, сынок, — протянул худую руку, и они встретились рукопожатием. ' Федор присел на табурет.

— Ну что, батя, рассказывай, как дела. Отец усмехнулся.

— Дела — как сажа бела. Да сам ведь видишь…

— Да что же вижу? Подлечат тебя, подремонтируют, и пойдешь на поправку.

— Пойти-то, может, и пойду, да только на тот свет… Стой, стой, Федор, ты того… не ерзай. Тут ведь ничего страшного нет. Я жизнь прожил. Бывало всякое, но мне стыдиться нечего. Жил честно. Все, что надо, сделал… Сына родил? — Он улыбнулся, показал костлявым пальцем на Федора, и тот засмеялся. Засмеялся и отец. — Родил, родил. Да еще двух девок… Или девки не в счет?.. Шучу, шучу… Ну вот. Дом построил. А уж деревьев насажал — не счесть. Так что… можно со спокойной душой помирать.

Федор поулыбался, похлопал отца по плечу.

— Молодец ты, бать.

— Молодец, супротив овец… Ладно. Ты вот что, Федор. Ты хорошо сделал, что пришел…

— Да я, бать, сразу же! Я и к своим-то не заходил, вот только вернулся и сразу же к тебе.

— Ну да, да… но я не про это. Дело у меня к тебе есть.

— Дело? — Федор приподнял светлые брови.

— Точно, — подтвердил отец. — Только сперва дайка мне попить, вон в кувшине вода.

Федор вскочил. Плеснул воды в стакан, подал отцу. Тот с видимым усилием отхлебнул несколько глотков и вернул стакан сыну.

— Спасибо… все, больше не идет.

Он покряхтел, поерзал, устраиваясь поудобнее.

— Дело такое. Ты… ты Коренькова Карпа Сидоровича помнишь?

— Карпа Сидоровича? А как же. С Пашкой его мы друзьями были. Не то чтобы так уж дружили, но… одна компания, словом.

— Ну да… Так ты тогда знаешь, что про него на деревне болтали, про Сидорыча-то?

— Что колдун, что ли? А как же, помню. Да ведь это чепуха, бать?

— Насчет колдуна — бабьи сказки, верно. Ну а то, что он знаток был… это уж точно.

— Как это — знаток? Что ты имеешь в виду?

— То имею, что знанием особенным он владел… Ты погоди, не перебивай, послушай. Владел. А помер он скоропостижно, помнишь?

— Помню.

— Ага… Так вот, скоропостижно — для кого как. Сам он знал, что должен помереть. Федор хмыкнул недоверчиво.

— Знал?.. Ну ладно, он-то, может, и узнал, а ты-то откуда знаешь?

— Да он же сам о том мне сказал. За три дня до того.

Сын внимательно посмотрел отцу в лицо. Оно было совершенно бесстрастным, разве что печать предсмертного утомленья лежала уже на нем. Но глаза были живые, ясные, смотрели спокойно и светло. Он улыбался.

— У меня под кроватью ружейный ящик знаешь?.. Вынь-ка его.

Федор послушно опустился на колени и с шумом выволок из-под кровати железный — вернее, деревянный, обитый железом — длинный ящик, запертый на висячий замок.

— Ключи вон там, в шкафу. — Отец, указал взглядом.

— Есть, — бормотнул сын, открыв дверцу.