Приказано умереть - Колычев Владимир Григорьевич - Страница 19

С ранней юности он серьезно увлекался карате-до. Их сенсей считал себя последователем знаменитого Оямы Мицатуцы и был большим специалистом в области киокусинкай. Этот стиль карате синтезировал в себе прямые удары японского карате, его защиту, китайскую круговую технику и элементы корейского тхеквондо. Эффективность боевого тренинга, психологическая и физическая готовность к схватке, реализм поединков, приоритет практики перед теорией – вот что такое киокусинкай. Их сенсей не обходил стороной философию карате. Совершенствование личности, управление энергией «ци», внутренняя концентрация, координация тела и духа…

В дальнейшем Марат изучал более совершенные системы рукопашного боя, взятые на вооружение подразделениями спецназа. Но философии «дзэн» не изменил. Дзэнская практика саморегуляции позволяла ему достигать высшей степени мобилизации физических, интеллектуальных и духовных способностей. Пригодилась она ему и сейчас, когда организм нуждался в притоке живительной энергии…

Врачи не обещали Марату скорого выздоровления, но уже в сентябре встал вопрос о его выписке из госпиталя. С последующим направлением на реабилитационно-восстановительное лечение в условиях санатория.

А пока его не выписали, он оставался в госпитале, откуда прямым курсом должен был отправиться в Сочи. На курорте без денег делать нечего, а бригадное начальство побеспокоилось о нем – он получил «боевые» за Чечню и денежное довольствие за время нахождения в госпитале. Выгорела солидная сумма. Запросто можно было идти в автосалон и покупать новенькую «девятку».

Но Марат отправился в обычный магазин. Приоделся – джинсы, куртка, кроссовки. И уже оттуда во всем новеньком отправился к жене своего покойного друга.

Ирина Извекова проживала не в самой Москве, как говорил Осокин. Она жила в подмосковном городе Электросталь, шестьдесят километров к востоку от столицы.

Городок вроде бы ничего себе – зеленый, благоустроенный. Но грязный, в плане экологии. Металлургические заводы, атомная промышленность.

Мать Эдуарда Извекова жила на самой окраине города. Два старых мрачных двухэтажных дома впритык к железнодорожной ветке. Дорога разбита – на машине не подъедешь, только пешком или на вездеходе. Лесок, свалка, воронье в небе кружит. Пахнет мазутом и безнадегой. Между домами в пожухлой траве засела компашка – три зачуханных мужика с темными испитыми лицами. Вся радость жизни на дне граненого стакана…

Квартиру Извековых Марат нашел во втором доме. В подъезд страшно было заходить. Вроде бы день на дворе, а внутри темень. Воняет мочой и блевотиной. Стены потрескавшиеся, с потолка отслаивается и рушится штукатурка – без каски сюда лучше не заходить. Старая деревянная дверь с облупившейся краской. Кнопка звонка, под ним потускневший от времени список. «…Извековым звонить четыре раза». Так и есть, коммунальная квартира…

Дверь открыла Ирина. Ее не узнать. Тусклая, осунувшаяся, запущенная. Вылинявший ситцевый халат, старая шерстяная жилетка ниже пояса, на плечах допотопная шаль. Глаза бесцветные. Они такие же большие, как и прежде, но их не видно. А раньше ее глаза можно было увидеть за километр. Ярко-синие кристаллы, излучатели жизнерадостной энергии. Ирина не отличалась изяществом линий, правильными чертами лица. Неширокий прямой лоб, короткие брови, нос излишне тяжел и широковат, пухлые губы, слабо очерченный подбородок. И если бы не глаза, никто бы не рискнул назвать ее хорошенькой женщиной. А так ее считали красивой. Извеков как увидел ее в бытность свою курсантом, так и влюбился без памяти. Только смерть их и разлучила.

Ирина отчужденно смотрела на него и близоруко щурилась. Вроде бы у нее не было раньше проблем со зрением.

– Здравствуй, – через силу улыбнулся он. – Не узнаешь?

– Марат, ты? – голос потухший, такой же бесцветный, как и глаза.

– Вот! – Он протянул ей букет цветов.

– Ой, спасибо!

На какой-то миг ее глаза вспыхнули знакомым огнем, но тут же погасли.

– Ну что ты стоишь, проходи!

Марат переступил через порог и оказался в длинном захламленном коридоре. Тускло горит лампочка под потолком. Неприятный запах общего сортира. Мрачная гнетущая аура нищеты.

В комнате чуть получше. Пыльные, истертые временем обои, старые ковры на стенах, на полу палас в темных пятнах, древний буфет с дырявыми кружевными салфетками, расшатанный продавленный диван, детская кроватка. В углу икона Божией Матери, на стенах фотографии. Эдуард – сам по себе, и с Ириной вместе, его родители в свадебной рамке. Окно наполовину забито фанерой, из щелей нещадно дует. Воздух сырой, тяжелый, как сама жизнь. В кроватке спит малыш.

– Тихо, не то Олежку разбудишь, – предупредила Ирина.

Но мальчик уже открыл глаза, поднялся, шустро перелез через перегородку, подбежал к Марату с распахнутыми объятиями. Пришлось взять его на руки.

Олежка крепко прижался к нему и радостно выдал:

– Папа!

Марат физически ощутил, как тоска сжала ледяной рукой его сердце. Нет у Олежки папы. Погиб его батя. Не отдаст его обратно мать сыра земля.

Он опустил мальчишку на пол, полез в сумку, достал оттуда машину на радиоуправлении. Олежка тут же забыл о нем и с увлечением занялся игрушкой. Недолго думая, Ирина отправила его на улицу.

– Пусть гуляет, – сказала она. И добавила: – Он уже большой, летом четыре года стукнуло.

– Большой… – кивнул Марат и грустно посмотрел на фотографию друга.

– Нет больше Эдика, – горько вздохнула Ирина и смахнула набежавшую слезу. – Больше года прошло, как похоронили. А как будто вчера… Ты-то как? Говорят, тебя в том бою ранило.

– Да, и мне досталось. Сам чуть на тот свет не загремел…

– Как же так, целый батальон погиб. А по телевизору только и слышно, что потери в Чечне незначительны…

– Незначительны, когда без предателей. А иуд разных в Чечне хватает. Они-то нас и продают за «тридцать сребреников»… А те, которые в Кремле, те продают вас, жен офицерских…

Марат обвел взглядом мрачную сырую комнату. Эдуард пал смертью героя, а его вдова должна прозябать в нищете. Да еще на площади своей свекрови. Разве ж так можно.

– А где мать Эдика? – спросил Марат.

– Где-то вместе с ним сейчас, – скорбно ответила Ирина. – Полгода как умерла Надежда Сергеевна, царствие ей небесное. Как Эдика похоронили, так она и слегла…

– А с квартирой как? Ты же квартиру должна была получить.

– Стою на очереди, только очередь эта еле движется… Да мне как-то все равно, – махнула рукой Ирина. – Мне без Эдика ничего не надо…

– Ты это брось. У тебя сын растет, ты о нем должна думать… Как у тебя с деньгами?

– Никак. Все выплаты на лечение Надежды Сергеевны ушли, а все тщетно. После похорон я на работу устроилась. Полторы тысячи в месяц – не густо, но и не пусто. А сейчас и того нет. Уволилась я…

– Чего?

– А-а, долго рассказывать…

– А мы разве куда-то спешим?

Марат интуитивно чувствовал, что Ирина впуталась в какую-то нехорошую историю.

– Я-то нет… А как ты?

– Бездна свободного времени…

Он достал из сумки грузинское вино в керамической бутылке. Выжидающе посмотрел на Ирину. Она кивнула. Да, надо бы Эдика помянуть. И его мать заодно.

В сумке же нашлись и продукты. Сыр, батон сервелата, апельсины. Ирина взялась нажарить картошки с салом. Она скрылась на кухне, а Марат отправился во двор – покурить, с Олежкой поболтать.

Малыш увлеченно гонял машинку по ухабистой дороге возле дома. Марат не стал ему мешать. Достал сигарету. Только чиркнул зажигалкой, как послышался шум мотора. К дому подъезжал старенький, видавший виды джип без номеров.

Машина остановилась, из нее вывалились два бритоголовых архаровца в джинсовых куртках. Один высокий, худой, второй низкий, но плотный. Спесь из них сочилась, как слюна из пасти бешеной собаки.

Высокий кичливо обозрел пространство вокруг себя. Заметил Марата, вытянул вперед руку, поманил его к себе пальцем.

– Эй, мужик, ходь сюда!

Но Марат даже не пошевелился. Ему не понравился тон, которым к нему обращались.