Рандеву - Аксенов Василий Павлович - Страница 8

Она подковыляла еще ближе к Леве, приблизила свое римское, но значительно утяжеленное (если не считать губок) лицо и протянула здоровую руку в черной перчатке:

– Почему?

– Потому что вы Смердящая Дама! – крикнул Лева с содроганием, но и с немалой отвагой.

Он ждал громового выкрика, оглушительного шипения, удара, извержения, чего угодно, но ничего не последовало. Опустив руки, Дама стояла в какой-то беспомощной, чуть ли не обреченной позе, и лишь в лице ее происходили некоторые изменения – медленно расширялись рот и глаза, в них появился желтый свет.

– Вы поймите, – торопливо, сбивчиво заговорил Лева, – я ничего не имею против... я даже... по-моему, не раз... вы знаете, конечно... высказывался уважительно, но вы просите пылкой любви, а этого я... не могу... физически не в состоянии... насчет «смердящей» беру назад, с языка сорвалось, извините, вы просто... не в моем вкусе... отчасти... хотя я и признаю ваши некоторые прелести... вы...

Глаза и рот уже слепили его. Он в ужасе глянул вверх – над ним, раскинув конечности, парили четыре Смеллдищева.

– Нет, не поцелую! – яростно вскричал Лева и упал спиной в мягкий пушистый белый снег, в глубокую яму. – Идите в «Нашшараби»! Там найдете себе кавалера...

Никогда, никогда он не поцелует даже краешек платья этой Дамы. Это не его Дама. Это нашшарабское, подвальное, тухлое, комиссионное, бредовое, подприлавочное, нафталинное, паучьего племени отродье, издавна плутающее по закоулкам Москвы. И пусть сулит она тебе алкогольную шумную славу и манит бочонками зернистой икры, нежнейшей замшей и бесшумнейшими цилиндрами, мехом выдр и стриженных заживо нутрий, знай – прикоснешься к ней и уже не уйдешь, высосет из тебя ум и честь, и юную ловкость, и талант, и твою любовь. Лучше погибнуть!

Он уже не видел, как Дама, потеряв к нему всякий интерес, охая и стеная, ковыляла прочь, хватаясь за ржавую арматуру. Не видел он уже и того, как Смеллдищевы подцепили своими крюками бетонную плиту и опустили ее на его пушистую теплую яму.

Утро выдалось неожиданно ярким, румяным, «мороз и солнце, день чудесный...». Лева очнулся и увидел узкую полоску солнечного света, пролезшего иглой под бетонное надгробие.

«Ну и перебрал я вчера, – поморщился Лева. – Позор, позор... Да и куда это меня занесло, черт побери?»

Он попытался приподнять плиту, но, разумеется, это ему не удалось. Он попытался подкопаться под плиту, но ни снег, ни земля даже не шелохнулись.

«Да что это со мной? – со страхом подумал Лева. – Что за ерунда такая? Неужто я тут так и замерзну? Впрочем, холода совершенно не чувствуется. Надо кричать, кричать, оповестить человечество, что Малахитов завален бетонной плитой... Мне ведь на тренировку сегодня, фотографироваться в Столешниковом, а Нина... О Господи!»

Вдруг совсем близко взревели моторы, послышались хриплые голоса «вира, майна, заводи, подай назад» и множество непечатных выражений. Лева увидел, что под плиту заводят стальные тросы, потом взревел мотор автокрана, плита поднялась в голубое небо... Лева выкарабкался из ямы и увидел, что весь «кратер» полон бульдозеров и кранов и неторопливо передвигающихся рабочих. Видимо, городские власти приняли решение очистить зловещий пустырь и построить на нем что-нибудь полезное и приятное для глаза.

– Спасибо, ребятишки, выручили! – крикнул Лева рабочим. – Перебрал я вчера малость, с кем не бывает...

Рабочие не обратили на знаменитость ни малейшего внимания. Они стояли на краю ямы и сумрачно смотрели вниз. Лева пожал плечами и двинулся к городу. Шел он с удивительной даже для него легкостью, словно плыл по воздуху. С удовольствием он смотрел на спешащих к метро людей, на папиросные дымки над толпой, на шелестящие в руках газеты. Леве было приятно видеть эти крепкие на морозце лица, чувствовать себя частью толпы, он давал себе слово начать с сегодняшнего дня новую жизнь.

В метро произошла странная история. Лева побросал в автомат все свои пятаки, но надпись «идите» так и не появилась. Сзади напирали, недоуменно ворча. Лева пожал плечами и свободно прошел через турникет – автомат на него не сработал.

В вагоне на него сел пожилой лыжник. Лева от этого никакого неудобства не ощутил, а лишь удивился бесцеремонности лыжника. Что-то в этом было удивительное – подойти и запросто сесть на человека.

«Не расплатился! – вдруг вспыхнула в Леве ужасающая мысль. – Не расплатился вчера в „Нашшараби“!»

Он бросился к выходу и уже в дверях оглянулся на невоспитанного старичка. Тот сидел в той же позе, выставив нос-грушу.

Возле «Нашшараби», несмотря на ранний час, уже дежурили мечтатели. Лева привычно встрепенулся, но мечтатели, как видно, совсем осоловели от ожидания – они даже не повернулись к кумиру нации. Андрианыч тоже бровью не повел в ответ на Левино приветствие.

Лева вошел в зал и удивился тишине и свежести, царившим там. Все столы были сдвинуты в длинные ряды, накрыты крахмальными скатертями, сервированы скромным гигиеническим завтраком – дымящиеся кофейники, поджаристые булочки, сливки, джем. Никакого намека на прогорклый запах вчерашнего «чаво».

За столами в полной тишине сидели Левины друзья и сподвижники, футболисты и хоккеисты сборных команд, братья Майоровы, Старшинов, Яшин, Численко, поэты Евтушенко, Вознесенский и Рождественский, Тигран Петросян, Спасский, Жан-Люк Годар и Марина Влади, Джон Апдайк, Артур Миллер, Дмитрий Шостакович, академик Лаврентьев, Армстронг и Элла Фицджеральд, космонавты Леонов и Армстронг Олдрин, Сартр, Высоцкий и Коненков, Вицин, Никулин и Моргунов... и много других известных и милых лиц.

Лева остановился на пороге, неуверенно поднял руку для приветствия, душа его сжалась – более страшного момента он никогда не испытывал.

И вдруг в глубине зала открылась маленькая дверца...

Некто высокий, загорелый, женский, освещенный синими глазами, в белом одеянии – уж не жена ли Нина, святая и неприступная? – двигался к нему, и в глазах была любовь.

«Неужели спасен? – подумал Лева. – Неужели спасен, спасен, спасен?»