Ярость мщения - Герролд Дэвид - Страница 64

Вы все готовы умереть, чтобы быть правыми. Неужели вы не видите, какую шутку только что сыграл с вами ваш мозг? Каждый столько вкладывает в свою личность, что готов умереть как индивидуум, только бы выжило то, с чем вы связываете свою личность. Разберитесь в себе.

Форман искоса скептически посмотрел на нас. Подобный взгляд заставляет усомниться, застегнута ли у вашей философии ширинка.

– Значит, вы утверждаете, что умереть за такие принципы, как семья и нация, неправильно? – крикнул кто-то обвинительным тоном.

– Ничего подобного. Я сказал, что ваш мозг столько вкладывает в сохранность вашей личности, что вы скорее умрете, чем позволите ее разрушить. Вы идентифицируете с ней ваши принципы, семью, нацию и принадлежность к человеческому роду. Правильно это или нет, не имеет абсолютно никакого значения – вы все равно это делаете. Так вы поступали до того, как пришли сюда. Так будете поступать, когда уйдете. Только тогда вы уже будете знать почему. Исчезнет непонимание – а это, в свою очередь, повлияет на принимаемые вами решения. Они предстанут перед вами совсем в ином свете.

– Все равно, – стоял на своем Пейрент, – если вы убьете Маккарти, вам придется убить и меня.

– У нас нет такой возможности, – спокойно заметил Форман. Он взял револьвер и, вытряхнув патрон, поднял его, чтобы все видели. – У нас только одна пуля. – Он обвел взглядом аудиторию. – Можете сесть. Вы свое мнение высказали, но вы не можете изменить того, что не в ваших силах. Вселенной все равно. Скала твердая. Вода мокрая. Ну и что? Жизнь тяжелая. Потом вы умрете. Вас засыплют землей. Единственный выбор, который у вас есть, – это признавать или не признавать, что именно так и устроена Вселенная.

Этот процесс продолжается, пока вы не умрете. Пейрент неохотно опустился на стул – и я снова остался в одиночестве.

32 РОДИТЕЛИ

Позже, когда мы искупали детей в ручье и отправили спать, Бетти-Джон, еще мокрая после купания, подошла ко мне и облокотилась на мое плечо, уставшая, но веселая.

Она снизу вверх посмотрела на меня: – Теперь ты начинаешь понимать, Джим, как надо обращаться с их психозами?

– Думаю, да. Не знаю. Может быть.

– Пошли, – сказала она. – Бар в моей конторе открыт. Я поставлю тебе стаканчик. Ты так глупо выглядел, когда пытался помыть лапу плюшевому медведю, стараясь при этом не намочить его.

– А что было делать? Ты же видела, как Алек доверился мне.

Мы поднялись на холм.

«Стаканчик» оказался с лимонадом. Следовало бы догадаться.

– Я бы приготовила чай со льдом, – сказала Би-Джей, ногой захлопнув дверцу крошечного холодильника, стоявшего рядом с ее рабочим столом, – но цены просто нелепые. – Вздохнув, она взъерошила выгоревшие волосы, потом, сообразив, что делает, пригладила, их. – Глупо, правда? Следует заботиться о своей внешности. – Она снова пробормотала что-то насчет цен, сдвигая бумаги в сторону. – На черном рынке хлеб стоит всего девяносто пять центов за буханку, можешь себе представить? Есть даже говядина! Знаю, что не следует входить в такие расходы, но мы не ели жаркое уже… Представляешь, не могу вспомнить, когда мы его видели в последний раз. Но такие вещи, как чай, кофе и сахар, мы просто не можем себе позволить – ни с черного ни с белого рынка.

– Неужели это так важно?

– Очень, если ты привык. Дети не должны их лишаться. Один Бог знает, что они пережили. Так что для них это шажок вверх. Молоко, картофель, хлеб у нас есть, овощи мы выращиваем сами, так что с этим порядок; Нам должны были привезти грузовик консервов, собранных в Сакраменто, но он так и не приехал. Наверное, угнали, и на следующей неделе эти банки появятся на черном рынке..

Она вздохнула и откинулась в кресле. Кресло тоже откинулось. Оно скрипнуло, крякнуло и на какое-то мгновение наклонилось так сильно, что мне показалось, будто она падает, но Би-Джей всего лишь положила ноги на стол. На обеих подметках ее туфель зияли дыры.

– Тебе нужна новая обувь, – заметил я, отхлебывая маленькими глотками лимонад.

– Знаю. Мне много чего нужно.. Усталым жестом она потерла лоб и на какой-то миг показалась мне старой. Я не знал, о чем говорить.

– Довольно хорошие дети, те, что приехали, да? Она лишь хмыкнула в ответ.

– Они не так плохи, как я ожидал. Ты рассказывала о психозах, и я думал, что они будут совсем некоммуникабельными.

Би-Джей покачала головой: – Только не эти дети. Большинство из них были хоть под каким-то надзором взрослых. Они пока еще люди. По крайней мере, чуть-чуть.

– О! – Я допил лимонад и поставил стакан на стол. – Откуда они приехали? Алек, например, – тот малыш с медведем?

– Не знаю. Все они сироты. Если уничтожить три четверти человечества, все выжившие неизбежно станут сиротами. У кого сейчас остались родственники? – Она шмыгнула носом. – Их бумаги еще не прислали телеграфом. И бог знает когда пришлют. А они ой как нужны! Вроде бы с детьми уже поработала группа социальной помощи, и нам необходимы отчеты. Но их нет, и придется все выяснять заново. – Она смерила меня взглядом. – С каждым из них что-то происходит, Джим, не сомневайся. Не важно, что дети хорошо выглядят. Они пришиблены так же сильно, как и все мы после эпидемий и их последствий, даже, наверное, сильнее. Мы обречены прожить с этим остаток жизни, и несколько последующих поколений – тоже, если это вообще придет в норму.

Раны не всегда очевидны, а порой вообще незаметны; но они существуют, поэтому мы должны быть сверхосторожны. Мы можем сыпать на них соль, даже не подозревая об этом. Вот почему я не настаивала, чтобы они вымыли руки и умылись перед завтраком. Лучше завоевать доверие детей, накормив их, чем оттолкнуть еще одними обязательными правилами приличия. Они могли увидеть в умывании условие получения еды, а вместо этого увидели перед собой просто завтрак – и нашу любовь – без всяких условий. Кстати, не своди глаз с Алека. Удивительно, что его вообще прислали сюда.

– Ну, Томми и Холли сторожат его не хуже собачек.

– М-да, может быть. Он явно зомби. Наверное, его направили сюда, чтобы ненароком не травмировать Томми и Холли. Думали не о малыше, а об этих двоих. Черт! Как мне нужны бумаги!

– Послушай, хорошо бы забрать у Алека его медвежонка, чтобы отмыть его с порошком. А может, зашить и приделать новую голову?

– Даже и не пытайся, – отрезала Би-Джей.

– Почему?

– Ты пришьешь голову, а малыш его не узнает. Это будет уже не его мишка. Лучше все оставить как есть, проверить, по крайней мере, насколько он ему дорог. Мальчик очень сильно травмирован, Джим, надо быть готовым изолировать его, если не будет другого выхода.

– Изолировать?

– Или отослать обратно.

– Обратно?

– Джим, – терпеливо объяснила она, – бывают дети, впавшие в кататонию, аутизм или, хуже того, одичавшие. Ты их видел. Мы даже не пытаемся достучаться до них. Похоже, твой Алек такой же.

– Мы можем достучаться, – упрямо сказал я. Би-Джей промолчала.

– Надо попробовать.

– И пренебречь остальными шестнадцатью? И не обращать внимания еще на сто семнадцать, за которых мы уже несем ответственность?

– Нет, конечно, но…

– В сутках лишь двадцать четыре часа, Джим, а дел невпроворот. Мы даже минуту не можем терять впустую. Детей надо кормить, купать, одевать, укрывать, лечить – но прежде всего почаще обнимать. Им надо снова обрести уверенность в себе. Мы не можем заводить любимчиков, не имеем права…

– Я уже слышал подобные проповеди, Би-Джей, – перебил я. – Ты кое о чем забываешь. Алек уже присутствует как постоянная в данном социальном уравнении. Холли и Томми уже выбраны. Он реагирует на них. И на меня. Тебе придется иметь дело с Холли, Томми и со мной, если решишь отослать его отсюда.