Бриг «Артемида» - Крапивин Владислав Петрович - Страница 34

Да, трудно было понять, сколько времени это длится. Время то замирало, то мчалось. И наконец Грише показалось, что наступила середина ночи.

Он был в каюте один. Гардемарин Невзоров, видимо, нес вахту (хотя какая вахта, когда весь мир катится куда-то вверх тормашками под злорадный рев стремительного воздуха). Устроиться на койке в лежачем положении и постараться заснуть нечего было и думать. К тому же Гриша чувствовал: попытаешься лечь – и вот тогда-то страх навалится на тебя…

Наконец он не выдержал одиночества. Уловив секундную остановку в небывалой раскачке, он рванулся к двери, потом к другой, ведущей из коридорчика на палубу, – и навалился на нее. Дверь не поддавалась – видимо, ее прижимал встречный бешеный ветер. Но потом качнуло вперед, и дверь ослабла. Гриша вылетел в темень, свист, под рев и хлесткие брызги. Его пронесло по палубе около сажени и прижало грудью к ограждению грот-мачты. Это были крепкие балки. Гриша изогнулся, ухватил балку в объятия, мертво сцепил пальцы и замер так – пытаясь понять, что же творится вокруг.

Высоко над головой дергалось и кажется даже, что стонало, бревно тяжелого гика. Над ним гудела и трепетала черная парусина штормового грота-триселя. Гриша знал, что этот – единственный сейчас на «Артемиде» – парус помогает судну держаться носом к потокам воздуха и волнам. Как деревянное перо, которое поворачивает к ветру детскую вертушку. Стоит бригу повернуться к ураганному напору бортом – и спасения не жди… Да и вообще возможно ли спасение в таком аду?

Додумать такую мысль Гриша не успел: накрыло гребнем. Он вскрикнул, закашлялся, отплевал соленую воду и сквозь мокрые ресницы увидел размазанный свет желтого фонаря и метание теней. Видимо, это были матросы. Кажется, они пытались что-то делать: то ли тянули какие-то снасти, то ли крепили что-то на палубе, а может быть, просто старались удержаться, чтобы не смыло за борт. Свет фонаря стал вдруг мутно-зеленым – это между ним и Гришей встала стена воды. Гриша различил над ней искорки – это, наверно, фонарный свет рассыпался в пузырях пенного гребня. В следующий миг тяжесть воды навалилась на мальчишку, скомкала его, оторвала от балки, отнесла назад и ударила о дверь. Гриша рванул ее за скобу, ввалился под палубу юта, потом в свою клетушку. Опять вцепился в коечную стойку, которая была теперь самой прочной вещью на свете.

Он был мокрый до ниточки. Парусину штанов сбоку оттягивала какая-то тяжесть. Гриша дотянулся до кармана и… вытянул промокшего кнопа.

«Вот и ему не сладко…» Стеклянные глазки-бусинки кнопа блестели, как слезинки. (Удивительно, что в жестяном, прикрученном к бимсу фонаре до сих пор горела свеча; как она ухитрилась не погаснуть в таком метанье?)

У Гриши совсем не к месту запрыгала мысль: откуда Вялый взял эти бусинки? Может, купил бусы в трактирной лавке на Флореше, а потом порвал нечаянно, рассыпал стеклянные горошины, а после две из них пустил на глаза для кнопа?… А все же зачем он подарил кнопа Грише? Просто так или чтобы втереться в доверие?… А кому бусы-то покупал? Невесте, матери, сестре? Есть они у него?… Небось не хотел он, Вялый, идти в матросы, покидать свою деревню, да крепостного разве спрашивают?… А может, он и рубль хотел заполучить, чтобы послать домой какой-нибудь подарок? Ведь не может же быть окончательным вором и подлецом человек, который так хорошо поет песни…

Под эти мысли Гриша уже не цеплялся за пиллерс, а делал дело (и удивлялся себе: как еще можно совершать какие-то осмысленные поступки при таком вот конце света?). Он нырнул под койку и выдернул оттуда, из-за опорных брусков, матросский сундучок с имуществом. Вылез из мокрой одежды, швырнул ее в угол и ухитрился натянуть сухие штаны и рубаху. Мало того! Он вытащил из кожаного башмака шнурок и привязал им к пиллерсу несчастного кнопа. Раз уж нельзя сейчас поселить беднягу под марсовой площадкой (сунься-ка туда!), пусть живет пока здесь. «Он же ни в чем не виноват», – опять подумал Гриша.

Освобожденный от подпорок сундучок лихо ездил по каюте. Гриша хотел загнать его снова под койку, в гнездо между брусков, но в каюту влетел мокрый гардемарин Невзоров. Бухнулся на свою постель. И громко сказал слова, которые говорят матросы и унтеры, если крепко ударят себя по пальцам молотком. Потом посмотрел на Гришу, вспомнил про офицерский этикет и решил извиниться:

– Не сдержался. Прошу прощенья, юнга…

– Я не юнга! – Гриша выкрикнул это сквозь ураганный рев, сотрясающий тонкие стенки каюты.

– Как это так?!

– А вот так! – Гриша тоже бухнулся на койку и поджал ноги, чтобы по ним не въехало сундучком.

– Тебя разжаловали?! За что?!

– Сам себя разжаловал! – с непонятным злорадством сообщил Гриша. – Сказал капитану!

– Ты что, о…л? – Митя опять позволил себе матросское словцо.

– Сам ты!.. И вы все!.. – сказал Гриша.

– Капитан теперь не станет определять тебя в Корпус!

– А мне и не надо!

Митя сел и некоторое время ухитрялся сохранять это положение.

– И кем же ты тогда станешь?! – ехидно выкрикнул он. – Приказчиком у своего дядюшки?

– А ты думаешь, приказчики только в лавках сидят?! И говорят «чего изволите»?! Они с товарами по всему свету ездят, в дальние края! У них приключений не меньше, чем у моряков! Бывает, что с разбойниками схватываются!..

– Ах как занимательно! Прямо роман Викто?ра Юго?!

– А может, я и не буду приказчиком! Буду ямщиком! На дорогах – воля вольная!

– Ямщики скоро повыведутся! Везде проложат чугунные пути!

– Ха! Жди-дожидайся! Россия вон какая, чугуна не хватит! Дорог-то вон сколько!

– Ну и мотайся по своим сухопутным дорогам! А мог бы стать капитаном!

– А я… может, стану еще кое-кем! Не хуже всякого капитана!

– Кем это, любопытно знать?

– Не твое дело! – сказал бывший юнга Булатов гардемарину Невзорову.

– Видишь, не знаешь, что сказать!

– Знаю!

– Ну так скажи!

– Я буду звезды изучать! И планеты! Мне доктор рассказывал про астрономию. И давал смотреть в трубу! Звезды поинтереснее всяких островов!

– Что в них интересного! Годятся только, чтобы снимать координаты. А доплыть до них все равно нельзя!

– Доктор говорит: когда-нибудь доплывут… долетят!

– Ну и лети… А только где ты научишься астрономии? В Корпусе этому учат профессора, там обсерватория, инструменты. А в вашей Тюму-тара… тьму-турени наверняка ни одного телескопа не сыскать.

– Рядом Тобольск, там знаешь какая гимназия! В ней все есть!

…Может показаться невероятным, что посреди вздыбившейся Атлантики, на краю очень вероятной гибели, внутри деревянной скорлупки двое мальчишек – одиннадцати и семнадцати лет – вели такой отчаянный, по-настоящему ребячий спор. Но, может, этот спор-то как раз и помогал им не поддаться страху, сохранить себя такими, какими они были? Он был – назло урагану. Только едва ли Гриша и Митя понимали это.

…Митя, скривив лицо, сказал:

– Тобольск такая же дыра, как твоя… Тур-мур-турень!

– Ты мою Турень не трогай! Ты в этом городе не бывал!

– Да плевал я на него!

– Вот как?! – взвинтился Гриша. – А я тогда плевал на твой дурацкий Корпус!

– Что-о?! – завалившийся было на койку Митя опять сел, толчком. Пнул подъехавший сундучок. – Ты?! Плевал?! На Корпус?! Из которого вышли в свет столько российских адмиралов! Столько кругосветных плавателей!.. Он… наша гордость! А ты… туренский сопляк! Извинись немедленно!

– Во! – держась правой рукой за стойку, мальчик из Турени левой рукой показал гардемарину дулю.

Митя дернулся вперед, оказался рядом. И закатил Грише оплеуху. Брызнули из глаз искры и слезы. И обида – отчаяннее урагана! В ритме очередного корабельного крена Митя сильно откачнулся назад, а потом рванулся и врезал будущему мичману головой в живот. Мичман повалился на койку снова. А Гриша рванулся к нему, чтобы замолотить кулаками!

Но бриг, выбившись из плавных размахов непредсказуемым толчком, встал на дыбы. Гришу понесло назад, ногами он зацепился за беспризорный сундучок, а теменем врезался в коечный пиллерс… Он мог бы проломить голову о грань толстой квадратной подпорки. Но у грани этой оказался привязанный шнурком кноп. Плетеный шарик смягчил удар, Гришина голова срикошетила, и лишь на виске оказалась содрана кожа. Впрочем, в глазах все равно потемнело – мягко так, спасительно даже. И Гриша подумал с облегчением: «Ну, кажется, всё…»