Пора, мой друг, пора - Аксенов Василий Павлович - Страница 11

– Привет орлам-физкультурникам! – сказал я. – Как мы сюда попали?

– А я здесь живу, старик, – ответил Кянукук. – Вернее, ночую. Сторожиха мне сочувствует.

– Знаешь, ты так на сочувствии карьеру можешь сделать. Тебе не кажется?

– Старик! – захохотал он. – Земля еще не успеет совершить оборот вокруг Солнца, как я стану корреспондентом радио. Радиокитом, так сказать.

– У тебя есть зеркало? – спросил я.

Он пошарил под матами и протянул мне круглое зеркальце.

Странно, лицо не очень испугало меня. Верхняя губа была, правда, рассечена и запеклась, нос несколько распух, под глазами были небольшие кровоподтеки, но в общем те трое добрых молодцов разочаровались бы, увидев сейчас мое лицо, недоработали они вчера. Впрочем, должно быть, это примочки, заботливые руки Кянукука сделали свое дело.

– Ты моя Мария, – сказал я ему. – Ты сестра милосердия, подруга униженных и оскорбленных.

– Знаешь, Валя, – тихо сказал он, как-то странно глядя на меня, – я сегодня всю ночь читал журнал. Прочел твои рассказы.

– Ты моя первая читательница, – сказал я. – Будь же моей первой критикессой.

– Знаешь, здорово! Ты настоящий писатель! А ведь никто не знал, подумать только!

Я вытащил пачку сигарет. Все они были переломаны, но все же я нашел более или менее крупный обломок и закурил. Голова закружилась.

«Есть выход – повеситься, – подумал я. – Тихо-мирно покачиваться в какой-нибудь дубовой роще, так сказать, красиво вписаться в пейзаж».

Кянукук помолчал и добавил:

– Если бы мальчики знали, они не стали бы...

– Какие мальчики?! – заорал я.

– Те, вчерашние, – пролепетал он.

Мальчики! Я прямо задохнулся от ненависти. Какое слово – «мальчики» для этих штурмовиков, для этой «зондеркоманды», для невинных младенцев весом по центнеру!

– Ты не знаешь, моя милая, – сказал я, – сколько в тебе от проститутки. Я думал, что ты сестра милосердия, а ты самая обыкновенная сердобольная проститутка. Пошли завтракать.

– Если ты считаешь меня жалкой личностью, зачем же ты общаешься со мной?

– Жалкая личность лучше, чем сильная личность, – ответил я, встал и подтянул штаны.

Потом бодро прыгнул на кольца и сорвался с них. Невзирая на первую неудачу, я подтянулся на брусьях и стал махать ногами.

– Пойдем, Валя, – сказал Кянукук, – а то сейчас уже придут сюда эти... физкультурники.

Мы позавтракали в молочной столовой и распростились с Кянукуком до вечера. Я поехал на базу. Там никого не было, все использовали день отгула и разбрелись кто куда. Я умылся, побрился, нашел кусочек пластыря и заклеил ссадину на виске. Потом, вспомнив на секунду Кянукука, надел свежую рубашку, галстук, выходной костюм, английские ботинки и вышел на шоссе. Странной была моя прогулка по шоссе – я чувствовал бодрость, странную бодрость побежденного накануне боксера. Пешком я прошел через весь лес, вышел к пляжу и по телефонуавтомату позвонил в гостиницу Тане.

– Таня, – сказал я, – я тебя снова люблю.

– Ну и что? – спросила она равнодушно, но именно так, как я и ожидал.

– Таня, – сказал я, – хочу зайти к тебе.

Она помолчала, потом кашлянула.

– Можно зайти? – спросил я. – Поговорить нужно.

– Только ближе к вечеру, – сказала она. – Я сейчас еду на пляж. Куда ты делся вчера?

– На какой пляж? – спросил я, разумеется сообразив, что ее будут сопровождать те трое да еще разные там физики и Кянукук увяжется – в общем целый шлейф.

– На Высу-ранд.

Я находился на Хаапсала-ранде.

– Хорошо, в шесть вечера, – сказал я и повесил трубку.

Весь день я купался, лежал на солнце, лежал в лесу, рассматривал песок, травинки, муравьев, шишки; подобно японцам, я старался искать гармонию в природе и находил ее – мне было хорошо.

Ровно в шесть я вошел в вестибюль гостиницы и здесь столкнулся с автором нашего сценария. Он уже успел познакомиться с замечательной эстонкой и стоял сейчас с ней, положив руку ей на плечо, одетый на сей раз весьма аккуратно, даже изысканно. Он, видимо, сообразил, что здесь его стиль пижона навыворот не проходит: эстонки любят респектабельных мужчин.

– Это ваши рассказы в журнале? – спросил он.

– Да, мои, – ответил я и немного заволновался.

– Старик, неплохо! Завтра поболтаем на съемке, идет?

– Так оно и будет, – сказал я.

В это время кто-то вошел в лифт, я крикнул «Подождите!», пожал автору руку и побежал к лифту.

В лифте стоял один из троих. Это был лучший из них, красивый молодой человек с прекрасной мускулистой шеей, с тонким лицом. Он посмотрел на меня и спросил очень серьезно:

– Вам какой этаж?

– Шестой, – сказал я. – А вам?

– Тоже шестой, – ответил он.

– Совпадение, – пробормотал я.

Он нажал кнопку. Промелькнул первый этаж и второй. Я старался смотреть на него объективно, как на красивого молодого человека с тонким лицом, отмечая с полной объективностью безукоризненность его костюма и прелесть его затылка, отражающегося в зеркале. Не он ли причинил мне вчера ту боль, от которой я на секунду потерял сознание? «Ну хорошо, – думал я, – ничего не изменится, ведь я дал себе зарок отказаться от кулачных боев и забыть о том великолепном чувстве, которое зовется ненавистью, биологической ненавистью, святой ненавистью, как бы оно ни называлось».

Проехали третий этаж. Еле заметно он склонил голову сначала влево, потом вправо – осмотрел мое лицо с некоторым даже сочувствием. Дальше я представил такую сцену.

Я ударяю его в нос. Он стукается головой о стенку лифта, но тут же отвечает мне замечательным апперкотом в живот. Между четвертым и пятым мы опять обмениваемся ударами и до шестого уже деремся без остановки.

На шестом этаже я поворачиваюсь к нему спиной, чтобы открыть дверь, он ударяет сзади ребром ладони мне по шее. Я открываю дверь и пропускаю его вперед:

– Прошу вас.

Он храбро шагает вперед, и я ударяю его ногой в зад так, что он вылетает из лифта и смешно пробегает несколько шагов по коридору.

На самом деле мы спокойно доехали до шестого этажа и вместе вышли из лифта. Не обращая на него внимания, я направился к Таниному номеру. Он пошел вслед, четко стуча ботинками. Стучали мои ботинки, а чуть сзади стучали его. Мы подошли к двери ее номера.

– Сюда, мразь поганая, ты не войдешь, – сказал я.

Он засмеялся:

– Надо было все-таки сбросить тебя вчера. Путаешься под ногами.

– Скажи-ка, мразь поганая, как тебя зовут?

Он улыбнулся:

– Меня зовут Потрошитель подонков. Понял?

– Скажи-ка, мразь поганая, папочка у тебя небось шишка на ровном месте?

С этими словами я постучал в дверь, и он отошел.

– Войдите! – крикнула Таня из глубины номера.

– Сегодня сбросим, ладно? – сказал он, уходя. – Или еще что-нибудь сделаем, а?

Я вошел в номер.

– Валька, что с тобой?! – закричала Таня и бросилась мне на шею.

Я стал ее целовать. Она забылась на несколько секунд, и я целовал ее в губы, в глаза, и все мое вчерашнее унижение растворялось, растекалось; она подставляла мне свое лицо, еще ничего не зная, но уже утешая меня, ободряя, – она была настоящей женщиной.

– Что у тебя с лицом?

– Вчера напали хулиганы, – сказал я. – Какая-то портовая шпана.

– Ты был один?

– Да.

– А их?

– Восемь человек.

– Хорошо еще, что финкой не пырнули.

– Да, хорошо, – сказал я.

Она отошла и спросила издали, от окна:

– Ничего опасного?

– Нет, ничего. Просто сделали вот таким красавчиком.

Минуты проходили в молчании, а за окнами начинался закат. Минуты проходили в молчании, а одна стена стала красной. Шли минуты, а из коридора слышались шаги и смех американцев. Я сидел на тахте, она в кресле у окна. Несколько раз звонил телефон, она снимала трубку и нехотя говорила что-то, от чего-то отказывалась – видимо, от разных встреч. И потом снова молчала.

– Таня, – сказал я, – вышли мои рассказы, Таня.

Это была моя старая привычка: в прежнюю пору любую фразу я начинал с ее имени и кончал им. Она смеялась над этим.