Я отвечаю за все - Герман Юрий Павлович - Страница 25

— Можно и на полного. Давай посидим, глотнем московского кислородцу.

Вдвоем они сели на скамью возле Большого театра, в скверике.

— Вот так, — сказал Ястребов, — вскорости и мы будем воевать с фашизмом. И наше дело будет его задавить.

Штуб повернулся к Антону Степановичу.

— Я понимаю, — продолжал тот тихо, — все понимаю: у тебя еще в ушах звучат слова насчет народов, скрепленных кровью, и всякое такое в этом роде. Оно так, но только баранами нельзя быть. Никакой даже фейерверк нас, чекистов, ослепить не имеет права. Никакая улыбающаяся рожа Риббентропа, никакое берлинское свидание нас не касается.

Взяв Штуба за локоть, Ястребов заговорил еще тише, и оттого слова его навсегда остались в памяти Августа Яновича именно в таком порядке, в котором они были сказаны и даже с той самой печальной и твердой интонацией:

— Побиты наши замечательные кадры, Август, побиты товарищи, еще Дзержинским выращенные, побиты кривдой, побиты недоверием, — тут понять невозможно, что к чему. Но мы до последнего мгновения жизни должны свой долг, свое дело, свое назначение делать. Если мы, конечно, не наружные коммунисты, а ленинцы. Так вот, Август, упреждаю: пряники в рот не полетят, неприятностей, однако, можно нахватать порядочных. Но ты не робей!

Старик поднялся, высокий, костистый, угрюмый. Поднялся с трудом, будто тяжесть лежала на его плечах. А назавтра Штуб прочитал приказ о своем причислении к отделу Ястребова.

Работы у него не было, за исключением нелегких уроков портняжьей науки, которая давалась ему в общем-то без особых затруднений, хоть наука эта оказалась куда труднее, чем представлялось ему в юности, пока не хлебнул ее вдосталь, со всеми ее капризами и тонкостями.

— Ну как? — спрашивал его Ястребов.

— А точно как у Гоголя в «Шинели», — бойко отвечал Штуб, — «все было решительно шито на шелку, двойным мелким швом, и по всякому шву Петрович потом проходил собственными зубами, вытесняя ими разные фигуры».

— Там посмеешься, мальчишечка, — неопределенно пугал Антон Степанович, — там тебе такую ижицу пропишут…

Занимался портняжьим искусством Штуб у знаменитого портного-закройщика, которому учить было, по его выражению, «безвыгодно» ни за какие бешеные деньги, потому что уж совершенно сумасшедшие суммы брал он за индивидуальный пошив своей особой клиентуре на дому. По его собственным словам, «с фининспекторов он смеялся», никакие налоги его не пугали, так как он «перекладывал их на клиента» и оставался «при своем постоянном интересе». Учитель Штуба был довольно поганым типом профессорской внешности, от которого Август Янович все-таки перехватил немало полезного, главное в смысле ухваток — например, лихо сидел на столе по странной манере, поджав под себя ноги, пощелкивал сантиметром, измеряя габариты заказчика, щурил один глаз с презрительно-неудовлетворенной миной по отношению к выполненной собственной работе, с особым щегольским взмахом наметывал на заказчике, оглаживал на нем и одергивал, и вытворял иные незначительные фокусишки.

Все же свободное время он читал.

Читал до одури, до песка в глазах, до головных болей.

Читал все о фашизме. Читал про «Сионских мудрецов» и про Гинденбурга, читал о пророческом даре Гитлера и о Штрассере с Дрекслером, читал о Зеверинге и о большой игре Шлейхера, читал Шпенглера и Розенберга, читал, запоминал, разбирался, вычерчивал на бумаге схему фашистской организации в Германии, в Европе, за океаном. Потом с той же дотошностью и аккуратностью он стал разбираться во многих иных частностях нацистского государства, и случалось — надолго задумывался о том времени, когда эта нечеловеческая, ирреальная машина будет пущена в ход.

Именно в эти месяцы Штуб очень похудел, и седина стала сильно пробиваться на его висках.

В марте к академику национал-социалистической партии, как его однажды назвал Ястребов, приехала Зося. Разумеется, приехала неожиданно, чтобы сделать ему сюрприз, но письмо с адресом мужа забыла в Унчанске. Теперь он жил не в гостинице, а на какой-то из Мещанских, на какой — она, конечно, не помнила. В адресном столе про Штуба ничего известно не было. Знакомых в Москве у Зоси не оказалось. Наконец, во втором часу ночи Зося дозвонилась до Унчанска, но глуховатая бабушка спала, дети же, разумеется, телефона не слышали. На главном телеграфе ночь проходила медленно. Между пятью и шестью утра у Зоси украли сумочку с паспортом и деньгами, поэтому на номер, который ей обещали к десяти, надеяться не приходилось. Здесь ее и увидел Николай Евгеньевич Богословский, который возвратился из какой-то далекой заграницы и звонил жене в Унчанск.

— Никогда я не был чтителем женского ума, — по-старинному сказал ей доктор, — но таких, матушка, тетех еще не видел. Вот вам деньги — звоните, а погодя пофрыштыкаем, и отвезу я вас супругу вашему.

Зося от радости разревелась в голос: ей казалось, что все кончено, а теперь все начиналось сначала. Позвонила в Унчанск, узнала адрес Штуба.

Завтракать с доктором она отказалась, так не терпелось ей увидеть мужа. Помчались они в такси — Николай Евгеньевич ни в чем не доверял этой голубоглазой, сияющей и розовощекой потеряшке, он должен был сам «вручить» Зосю мужу.

Штуб предложил доктору выпить у них чаю, Николай Евгеньевич торопился, он тоже более года не видел свою Ксению Николаевну и Сашку. В дверях они немного поговорили о газете «Унчанский рабочий», доктор наивно предполагал, что Штуб по-прежнему там работает.

А потом Август Янович долго слушал горестную повесть продрогшей и замученной Зоси.

— Что ж, все в норме, — сказал он, грея ее озябшие ноги своими крепкими, горячими руками, — все как у людей. Я ведь всегда знал, что женат на сумасшедшей. Но все-таки о чем ты думала, когда собирала вещи?

— О том, как увижу тебя.

— Ты всегда думаешь не по порядку, — упрекнул он. — В то время, как другие жены считают по пальцам детей и багаж, ты витаешь в каких-то облаках. Где я тебе теперь возьму паспорт?

— А зачем он мне?

Полдня Зося проспала. А раскрыв глаза, спросила:

— Что ты тут делаешь?

— Сейчас готовлю тебе свиную отбивную, — попытался увильнуть Штуб, — слышишь, как славно шипит.

— Я не про сейчас! — сонно потягиваясь, произнесла она. — Ты же понимаешь, о чем я.

Он сел на край кровати, щелчком выбил папиросу из пачки и задумчиво произнес: — Зося, не будем об этом говорить, ладно? Ты ведь знаешь, на дурное или низкое мы с тобой не способны.

Зося села в постели. И голос ее чуть-чуть охрип, когда она спросила:

— А на опасное?

Штуб молчал, раскуривая сырую папиросу.

— Пока этого нет и не предвидится в ближайшее время, — наконец ответил он. — Сейчас я тебе принесу твою котлету.

Всего четыре дня погостила она у него, а потом Тяпу хватила корь, и Зосе пришлось уехать в Унчанск. На портного люкс, или экстра, как выражался Ястребов, Штуб выучиться не успел, выучился на форсистого портняжку, но и это годилось в спехе надвигающихся событий.

В апреле сорокового года, когда Норвегия и Дания были оккупированы немцами, Штуба срочно командировали в Одессу. Тамошний главный начальник приболел, заместитель срочно был вызван в Москву. Штубу пришлось иметь дело с гренадерского роста товарищем, по фамилии Дубов. Не помня себя от замешательства по причине свалившейся на него международной ответственности и желая лишь выйти из кипятка живым и в нем не свариться, Дубов долгое время только отдувался, словно в парной бане, а потом, утирая обильный пот, зачастил:

— Я лицо малозначащее, эти вопросы для меня могут решать исключительно директивные органы. Одно мне известно совершенно конкретно: наша дружба с Германией — дело не шуточное, надеюсь, вы помните, как сказано в историческом документе…

И Дубов по памяти бойко процитировал…

— Минуточку, — попробовал было вежливо прервать цитатчика Август Янович. — У нас с вами дело безотлагательное…

Но цитатчика не так просто было остановить.

Тогда Штуб распорядился: