Я отвечаю за все - Герман Юрий Павлович - Страница 127

— О, это нелегко, я понимаю!

Или:

— Только женщина может почувствовать это состояние!

Или еще:

— Он, разумеется, великолепный человек и работник первоклассный, но…

В этом самом «но» и было, оказывается, все дело. В этом не высказанном до конца «но». В этом универсальном, емком, всеобъемлющем «но».

С ревом, скрежетом и свистом, грохоча на стыках и проскакивая маленькие спящие станции, несся «в Москву, в Москву» скорый поезд. Тихо спала Наташа, не знающая ничего о том, что ее увозят от отца. Похрапывала и причмокивала на верхней полке изысканно-артистичная Нина Леопольдовна, снились ей аплодисменты, переходящие в овации, и «тысячи взволнованных глаз нашего замечательного зрителя», как любила она говорить в патетические минуты. А Вера Николаевна все рассказывала и рассказывала о, так сказать, человеке в футляре, о черством догматике и ригористе-мучителе, о сухаре и педанте, некоем Устименке, который изломал, погубил, искалечил ее жизнь, ее стремления, ее мечты. Разумеется, в какой-то мере она признавала и достоинства в нем, даже большие и существенные, конечно, все это не так уж элементарно, не так просто, но Инна Матвеевна не могла не понимать, что то, ради чего Вера связала свою судьбу с Владимиром Афанасьевичем, не получилось. Не получилась крепкая советская семья, не получилась общность интересов и стремлений, не получился брак.

— И потом, ведь он не растет, — устало произнесла Вера Николаевна, — совершенно не движется вперед. Он остановился в своем поступательном движении. Стал на мертвый якорь…

— А останавливаться нельзя, — печально подтвердила Горбанюк. — Тот, кто остановился, тот не движется дальше. Это — катастрофа…

— Катастрофа, вы правы! — сказала Вера Николаевна.

— И еще какая катастрофа. Ведь в нашей жизни именно поступательное движение вперед определяет все.

— А вы знаете, почему это с ним случилось, — вдруг живо и проникновенно произнесла Вересова, — знаете?

— Вероятно, нет!

— Из-за его тетушки, которая находится в заключении. Он не считает ее виноватой. Отсюда некое раздвоение жизни, он морально опустошен, отсюда — неверие. Нет полной отдачи. Он служит, и только…

Инна Матвеевна внимательно взглянула на Веру. Внимательно и сочувственно. Внимательно и ласково.

— Бедняжка, — после большой паузы сказала она. — Представляю, как вам было трудно. Ничего, крепитесь! У вас все впереди! И настоящая работа, и, быть может, чувство к человеку, достойному вас, и даже перспективы в науке. Бывает, что все приходится начинать заново. Не так ли?

ПОШЛОСТИ И ПОДЛОСТИ

В Брянске, где была пересадка, плацкарты им не достались, и они оба — и Саинян, и Устименко, как в военные времена, кинулись к своему составу с лихим разбойничьим кличем «сарынь на кичку!». Минут за двадцать до прихода поезда Владимир Афанасьевич купил бутылку водки, и они, чтобы согреться после бессонной ночи, выпили «в плепорцию» прямо из горлышка, закусили хрустящими огурцами, весело опьянели и, чрезвычайно довольные хоть и морозным, но весенним днем, путешествием, друг другом, всем тем примечательным и поучительным, чего навидались у потрясшего их души Павла Ефимовича Бейлина, ввалились в жесткий, раскаленный чугунной печкой вагон и полезли занимать верхние полки. Вагаршак взобрался первым, но, почувствовав неловкость из-за того, что Устименко два раза сорвался, спрыгнул вниз и подсадил своего шефа, сам забрался на свое место окончательно и предложил поесть.

У них было четыре луковицы, хлеб и вареная курка, купленная на каком-то тихом полустанке. Были еще и огурцы в газете.

— Ей-богу, я пьяный, — сказал Саинян, когда поезд тронулся. — Или эта водка такая крепкая?

— Просто вы пить не умеете! — с видом заправского выпивохи ответил Устименко. — У вас ведь в Армении вино?

— И коньяк! — словно он и вправду помногу пивал коньяк, значительно произнес Вагаршак. — Эх, сейчас бы еще рюмочку для завершения!

Внизу заругались, поссорившись, какие-то тетечки, Вагаршак, свесившись, сияя плотными зубами, румянцем, зрачками, произнес короткую речь о преимуществах доброго мира над злой ссорой.

— А ты кто такой? — спросила одна из воюющих сторон. — Ты что за указчик? Вот надеру ухи!

У Вагаршака, правда, были довольно большие уши.

— Не говорите так, кузина Бекки, — сказал все больше и больше пьянеющий Саинян, — вы делаете мне больно, дорогая…

— Бекки? — осведомился из прохода чей-то громыхающий бас. — Бекки? Ты как это можешь, паскуда, выражаться?

— Но это, кажется, из Диккенса, — возразил Вагаршак. — Это литература!

Тогда тот, который обиделся на слово «Бекки», протянул огромную, нечеловеческой длины лапу и попытался стащить кроткого Саиняна вниз для надлежащей расправы. Но Устименко стукнул по лапе своей инвалидной палкой, и в вагоне наступило короткое и устрашающее молчание.

Потом обладатель громыхающего баса — тощий и рыжий, сильно выпивший мужик — скинул с себя драный полушубок и, оставшись в застиранной гимнастерке с двумя рядами орденских планок на груди, пошел в решительное наступление, для чего уперся сапогами в две нижние скамейки и, ощерившись, рывком ухватил Устименку железной лапой у самого запястья. И в это же мгновение притих, отпрянул, опять нагнулся к Владимиру Афанасьевичу и не то чтобы заговорил, а совершенно уже вне себя загремел:

— Майор! Ерш твою перетак! Товарищ Устименко! Лушка, падай в ноги! Падай, тебе говорю…

Все еще не выпуская запястья Владимира Афанасьевича из своей лапищи, похожей на сработавший капкан для медведя, сапогом он в это время пинал свою супругу, которую только что защищал от неслыханного вагаршаковского оскорбления, и в исступлении ума кричал ей, чтобы и в ноги падала, и самогонку вынимала, и какое-то «тое сало», и чтобы стелила стол, и чтобы — «ерш твою перетак» — был «гвардейский порядок».

Ничего не понимающий Владимир Афанасьевич был уже братскими, дружескими, нежнейшими руками стащен вниз, оскорбитель Вагаршак оказался там же, чужие из этого жаркого отделения вагона были изгнаны кто честью, а кто в толчки, и только после всего вышеописанного два доктора поняли, в чем суть происшествия. Оказалось, что еще в сорок третьем этот дядечка воевал в морской пехоте, был тяжко изувечен и лишь стараниями Ашхен Ованесовны и Устименки возвращен к жизни.

— Мама Оганян! — сияя всей своей поросшей щетиной физиономией, говорил бывший старшина второй статьи. — Да я ж к ней в Армению еще кабанчика свезу, погодите, подымется из руинов наш «Светлый путь»! Я в Армению поеду и ей, старушечке, детишек свезу на поклон, которые теперь, как цветочки, при мне расцветают! Лушка, ты знаешь, кто он? — гремел бывший морской пехотинец, указывая на Устименку кривым огромным пальцем. — Он нам отец, и он наших деточек не дал фашисту посиротить…

Крик стоял ужасный и восторженный, другие бабы, стоявшие в проходе, тоже плакали, может думая, что, случись на военной дороге их покойных мужей такой вот Устименко, и не были бы они вдовами; нашелся в вагоне и бывший военфельдшер, который бочком-петушком втерся в компанию, выпивал, закусывал и говорил значительно:

— Я так скажу: ежели где антисептику блюли…

— Иди ты со своей антисептикой, — громыхал бывший морской пехотинец, — отзынь ты от нас, посторонняя личность!

Бывшая Бекки оказалась кротчайшей женщиной. Помянули, не чокаясь, по русскому обычаю Ашхен Ованесовну, помянули и Бакунину. Узнав же, что Вагаршак Ашхен Ованесовне вроде сына и к тому же детский доктор, бывший морской пехотинец совсем как бы потерялся и стал предлагать ему всякие должности в своей области, утверждая, что он в колхозе «Светлый путь» человек не последний, может действовать от имени правления и его послушается даже первый секретарь областного комитета.

— Давай, други, ерш твою перетак, вылезайте на нашей станции, — требовал старшина, — давай, не теряйся, Лушка, кланяйся большим людям, товарищи бабы, просите с поклоном, делайте! А ты, товарищ профессор, не тушуйся, — вязался он к Устименке, — ты пей с простыми людьми, не гнушайся. Лушка, режь сало!