Я отвечаю за все - Герман Юрий Павлович - Страница 111

— Соображаю.

— Разобрался?

— Так точно. Решение ваше, товарищ полковник, конечно, правильное.

— А неправильные были?

Он положил трубку и набрал номер новичка — Гнетова.

— Зайди ко мне, — сказал Свирельников. — Это полковник звонит. Будем знакомиться.

И положил розовые, полные, женские руки на стол. На стекло. Пока Гнетов собирался, Свирельников думал про заключенную Устименко. Много он таких переломал. А сколько еще осталось? Откуда они берутся? Во что верят, помирая? И как могут верить? Что думают?

— Разрешите?

Свирельников не торопясь кивнул, все еще держа руки на столе. Гнетов остановился в нескольких шагах от стола. Полковник на него поглядел снизу вверх. Парень как парень, вроде бы ободранный какой-то.

— Кто такой? — спросил Свирельников, словно не догадываясь, с кем имеет дело.

Гнетов представился как положено.

— То-то, — произнес Свирельников. — Мы все же на службе. Ясно?

— Ясно.

— Садись! — велел он, когда вдоволь нагляделся на Гнетова.

Старший лейтенант сел.

— Где это тебя так разукрасило? — спросил Свирельников.

— В личном деле все записано, — угрюмо ответил Гнетов.

— А я личные дела читать не люблю, — обрезал строптивого товарища начальник. — Я человеку в глаза заглянуть должен — каков он. Понял? Доложи автобиографию.

— С какого возраста?

Он не то чтобы грубил, этот обожженный войной парень. Он просто не умел про себя рассказывать. Ну как расскажешь «личное дело»?

— Докладывай с сознательного возраста. Слышал — летчик?

— Был летчиком.

— Сбили?

— В сорок первом.

— Как же это ты допустил?

— Как же не допустишь, когда у «него» бронеспинка? Бьешь, попадаешь, а «ему» хоть бы что.

— Напугался?

— И напугаться не успел. Загорелся.

— Погубил машину?

Гнетов взглянул на полковника без всякого почтения — со скукой.

— Со мной уже так беседовали, — сказал он. — И прощупывали и в упор вопрос ставили. И проверяли и перепроверяли. В конце концов, как видите, поверили. Имеет ли смысл все с начала начинать?

— Ладно, не лезь в бутылку, — мирно посоветовал полковник. — Я чисто по-отечески, должен же знать твой облик.

— В документах мой облик полностью отражен.

— А я желаю устно прослушать. Давай рассказывай дальше.

Гнетов молчал.

— Ну, — подстегнул полковник. — Или просить тебя надо?

— До марта сорок второго, — пересилив себя, продолжал Гнетов, — пролежал в госпитале. Штопали-чинили, кожу пересаживали, ухо строили новое. Потом направили служить в «Смерш».

— Там заимел правительственные награды? — осведомился Свирельников, кивнув на орденские планки Гнетова.

— Первые два ордена в авиации получил.

— Интересно получается. Его сбили, а он награжден. Ошибка вышла, что ли?

— Нет, ошибка не вышла.

— Значит, отметили тебя правительственными наградами за твои жуткие страдания? — с сочувственным видом поддел Свирельников. — Или как?

Гнетов промолчал.

— Или при начальстве находился, услужал?

— Я никому не услужал, — последовал ответ. — Я служил Советскому Союзу, как присягой положено.

«Тверденький, — подумал Свирельников. — Такого не враз раскусишь!» И спросил с добродушием в голосе:

— Интересные дела в вашем «Смерше» были? Что-либо серьезное?

«Интересные?» — удивился Гнетов.

И ответил, подумав, не сразу:

— Выдающегося ничего не было. Так, обычные подлецы-шпионы и диверсанты засланные. Случались и щуки позубастее. Вообще-то работа трудная — фашисты свою агентуру учили серьезно, с ходу не разберешься, внимание требовалось, чтобы и волка не отпустить и невиновный чтобы не пострадал…

— Лучше дюжину невиновных задержать, чем одного виновного отпустить, — подняв палец кверху, произнес Свирельников. — Такая у меня заповедь. Чуешь?

— Меня иначе учили.

— А у меня по-моему будешь работать. Без интеллигентщины!

Гнетов с удивлением, молча посмотрел на полковника: на лунообразное, розовое его лицо, на гладко выбритые щеки, на невысокий, под наплывающим седым бобриком лоб.

— Я к тому, Гнетов, что есть интеллигенты — стесняются врага сурово карать.

— Почему именно интеллигенты?

— А кто? Вот я, например, с крестьянства с безземельного…

Гнетов опять промолчал.

— Между нами, — доверительно произнес Свирельников, — между нами двумя, не на собрании, по чести-правде скажу, Гнетов: кишками своими не доверяю этой самой прослойке. Что хочешь со мной делай — не могу доверять. Как вспомню…

И он рассказал кое-какие вычитанные истории, в которых якобы принимал участие. И про казачьего пьяницу есаула, изменника, рассказал, которого он сам — «голый и босый» Свирельников — поставил к стенке.

— Но есаул вряд ли был интеллигентом? — усмехнулся Гнетов. — Как те из казаков, которые нагаечку славили…

Про нагаечку полковник запамятовал и только сказал рассеянно:

— Ну, это само собой…

Тогда Гнетов перешел в наступление и спросил хмуро:

— А разве Феликс Эдмундович не был интеллигентом?

— Ты это к чему?

— Ко всему. А главным образом, к тому, что интеллигенция не так уж мало сделала для революции и словом «интеллигент» ругаться вредно. Я, между прочим, сам из интеллигентной семьи и ничего зазорного в том, что мой отец строил Днепрогэс — инженером, а мать была там же его ближайшей помощницей, не вижу.

— Да ты что, малый? — обиделся полковник. — Ты как со мной говоришь?

— Нормально говорю, — ответил Гнетов, и Свирельников вдруг увидел такой бесстрашный взгляд, что даже ладони прибрал со стола.

— Я в твоих лекциях не нуждаюсь, — проворчал полковник. — Объясняет мне! Сравнивает!

Гнетов чуть улыбнулся, и эта его твердая, легкая и неуважительная улыбка совсем вдруг вывела полковника из себя. Но он мудро сдержался и сказал грустным тоном:

— Мы, Гнетов, не виноваты, что не выросли в советскую интеллигенцию. И хотели, да времени не было. Охраняли твое счастливое детство от врага, от империалиста-диверсанта, от вредителя, от террориста. Надо бы понимать и уважать наше поколение.

Обожженная щека Гнетова слегка порозовела.

— Простите, товарищ полковник, — сказал он, — я ведь не в том смысле. Но думается мне, что люди вашего жизненного опыта, — тут ведь дело не в образовательном цензе, — думается, вот вы все равно уже интеллигенция, а что ударение вы ставите не там — разве это существенно?

— Ну давай, давай дальше, — примирительно произнес полковник. — Если желаешь — закури, для первого знакомства разрешаю.

— Спасибо! В общем, в «Смерше» я наметил один план и доложил его начальству…

— Под кем служил-то?

— Это как — под кем? — не понял Гнетов.

— Кто в начальстве находился?

— У нас начальником был Штуб — не слышали?

— Это унчанский, что ли?

— Какой Унчанский? — опять не понял Гнетов. — Не Унчанский, а Штуб Август Янович…

Полковник даже рассердился на такую тупость.

— Я и говорю — Штуб, — повысил он голос, — короткий такой, очкарик, так он над Унчанском и областью сидит…

— Удивительно! — розовея от радости, произнес Гнетов. — Я, знаете, товарищ полковник, совсем из виду потерял Августа Яновича, а мы с ним…

Свирельников прервал:

— Крепкий работник?

— Такого другого нету! — громко, даже с вдохновением, по-мальчишески произнес старший лейтенант. — Он мою легенду разработал, у меня ведь только общие контуры были.

И, опять покраснев от возбуждения, Гнетов стал рассказывать полковнику, как они со Штубом в подробностях разработали правила поведения Гнетова в тылу врага. Дело в том, что старший лейтенант тогда выглядел гораздо хуже, чем сейчас, и был калекой и уродом. Одна рука не работала, не разгибалась и не сгибалась в локте, ногу он подволакивал, и лицо было такое, что глядеть страшно, это потом, после войны хирурги потрудились и кое-что поправили. Вот тогда-то Штуб и придумал «юродивого». Гнетов научился трястись, мычать, протягивать руку за подаянием, бессмысленно улыбаться, и при этом и благодаря этому бесстрашно и постоянно вести разведывательную деятельность. Работал он на группу Штуба, и забрасывали его за два года одиннадцать раз.