Россия молодая. Книга вторая - Герман Юрий Павлович - Страница 39

Ефимия поставила подойник, поддала ногой мурлыкающему коту, чтобы не совался к молоку, посмотрела на Мехоношина:

— Да он едва с моря вынулся, чего натерпелся-то, господи! Едва шведы смертью не казнили, вешать хотели.

Мехоношину надоело, он топнул ногой, заорал, что выпорет батогами. Нил поднялся, дети жалостно заплакали.

— Конь есть? — спросил поручик.

— Не конь — огонь! — усмехаясь, похвастал Лонгинов.

Вывел из сараюшки старого, разбитого на все четыре ноги мерина, взобрался на него, сказал с озорством:

— Давай, кто кого обскачет? Ух, у меня конь!

Фимка выла сзади, возле избы, провожала мужа словно на казнь.

В Холмогорах Мехоношин сказал воеводе:

— Привез тебе, Алексей Петрович, рыбака-кормщика: сам он своими глазами видел на шведском флагмане кормщика Рябова, знает верно, что тот кормщик шведу предался. Капитан-командору сей Рябов наипервейший друг. Теперь рассуждай…

Прозоровский ахнул, взялся за голову:

— Ай, иудино семя, ай, тати, ай, изменники…

— Думай крепко!

— Ты-то сам как, ты что, поручик?

Мехоношин насупился, молчал долго, потом произнес со значением в голосе, твердо, словно бы отрубил:

— Измена.

— Отдадут Архангельск?

— Отдадут, и сам Иевлев, собачий сын, ключи им подаст.

Прозоровский ударил в ладоши, велел ввести Лонгинова. Кормщик вошел, словно не впервой, в дом воеводы, сонно оглядел ковры, развешанные по стенам сабли, хотел было сесть, воевода на него закричал.

— Ну-ну, — сказал Лонгинов, — что ж кричать-то? Намаялся я, на своем одре столько едучи…

— Говори! — приказал воевода.

— А чего говорить-то?

— Как Рябова изменника видел, что слышал, все по порядку…

Лонгинов неохотно, но в точности, стал рассказывать. Воевода слушал жадно, кивал, поддакивал:

— Так, так, так! Ай-ай! Так, так…

3. Афонька Крыков им даст!

— Палят! — сказал Митенька. — Слышь, дядечка!

— Слышу, молчи! — ответил Рябов.

— И сколь много времени все палят да палят! — опять сказал Митенька. — Помощь им пришла, что ли?

— Помолчи-ка! — попросил кормщик и приник ухом к переборке, но теперь стало слышно хуже, чем у двери. Гремя цепью, он опять пошел к двери.

— Солдаты? — спросил шепотом Митенька.

— Таможня! — так же шепотом, но радостно сказал кормщик. — Таможня, Афанасий Петрович бьется.

Опять ударило несколько частых раскатистых выстрелов, и тотчас же что-то упало, тяжело шурша по борту корабля. Наверху, на шканцах, раздавались крики, вопли, стоны. Сюда это все достигало глуше, тише, но все-таки было понятно, что наверху идет сражение.

— Сколько ж их? — спросил Митенька. — Мы давеча на шанцах были, немного там таможенников, дядечка. Разве сдюжают? А шведов…

Кормщик отмахнулся, вслушиваясь. Наверху попрежнему стреляли, теперь выстрелы доносились с носа корабля, а на юте стало как будто тише. А потом стало совсем тихо.

— Кончили с ними! — устало садясь, сказал Митенька.

Рябов тоже сел; в темноте было слышно, как он дышит.

— Кончили? — спросил Митенька.

— Еще погоди! — с угрозой в голосе ответил Рябов. — Больно ты скор.

Наверху с новой силой загрохотали выстрелы, Рябов сказал:

— Вот тебе и кончили. Афонька Крыков им даст еще, нахлебаются с ним горя…

Опять завыли, закричали шведы, с грохотом, стуча коваными и деревянными башмаками, полезли наверх по трапу. Мимо проволокли кого-то — стонущего и вопящего.

— Раненый, небось! — сказал Митенька.

— То-то, что раненый! — ответил Рябов. — Не лезь, куда не надобно, и не будешь раненый. Чего им у нас занадобилось? Где ихняя земля, а где наша? Шаньги двинской захотели, вот — получили шаньгу! Да оно еще цветочки, погодя и ягодок достанут.

Он опять стал жадно слушать. Вниз, мимо канатного ящика, все волокли и волокли стонущих и охающих шведов — им, наверное, крепко доставалось там, наверху, где шел бой, — а навстречу по трапу, жестоко ругаясь, гремя палашами, копьями, мушкетами, лезли другие — взамен раненых и убитых.

— Вот тебе и пришли тайно! — вдруг с веселом злобой в голосе сказал Рябов. — Как же! Проскочили шанцы без единого выстрела, купили таможенников. Небось, в городе сполох ударили, в крепости на валах пушкари с пальниками стоят, а здесь, по Двине, за каждым кустом — охотник!

4. Драгуны, на выручку!

При первых же выстрелах на корабле таможенный пушкарь Акинфиев велел своему подручному солдату Смирному идти к драгунскому поручику Мехоношину за приказанием — палить из пушки. Солдат Смирной, недавно узнавший о том, что шведские воры повесили возле Сосновца его старого деда кормщика Смирного, был все еще словно пришибленный, не сразу откликался, когда его звали, не сразу понимал, что от него хотят.

— Степка, тебе говорю! — повторил Акинфиев, возясь под навесом около своей пушки.

Смирной поднялся с обрубка, на котором сидел, виновато переспросил, куда идти, и, шибко пробежав плац, сунулся к поручику в избу. Там он его не нашел и уже медленнее отправился к берегу, где густою толпой стояли драгуны, вслушиваясь в шум сражения на воровском корабле.

— Поручика не видали, ребята? — спросил Смирной.

— Да его здесь и не было! — ответил высокий, могучего сложения, драгун Дроздов.

Другие драгуны тоже сказали, что не видели поручика. Смирной еще потолкался в толпе и побежал к вышке. Там караулил и смотрел в подзорную трубу таможенник Яковлев, больной лихорадкою.

— Ей, Лександра Иванович! — крикнул, задирая голову, Смирной.

Яковлев был солдат старый, основательный, и другие таможенники с драгунами привыкли уважать его.

— Ну, чего тебе, Степан? — спросил сверху Яковлев.

— Поручика ищу. Нет на вышке?

— Найдешь его! — загадочно ответил Яковлев.

Смирной подумал и поднялся к нему наверх. Отсюда были ясно видны вспышки выстрелов на шкафуте и на шканцах шведского корабля. Смирной спросил:

— Где ж поручик-то, Лександра Иванович?

— А убег, собака! — лязгая зубами и крепко кутаясь в меховой тулупчик, ответил Яковлев. — За караулкой жеребца сам заседлал и пошел наметом.

— Убег?

— То-то, что убег.

— Как же мы теперь? Палить нам али нет?

— А вы палите. Афанасий Петрович приказал?

— Приказал.

— Ну и палите на доброе здоровье!

— Как бы Акинфиев не спужался. Он мужик тихий, нет поручика — и не станет палить…

Яковлев плотнее запахнул на себе тулуп и сказал, что палить надо, иначе в городе не узнают, что вор пришел, и не будут готовы к встрече. Что же касается поручика Мехоношина, то пусть Смирной не сомневается, поручик — собака, надо теперь все самим делать.

Смирной сбежал вниз и передал Акинфиеву — палить. Акинфиев поджег в горшке с угольями фитиль и вжал его в затравку. Тотчас же в ответ загремела пушка и на ближней сигнальной батарее, и одно за другим пошли палить орудия вдоль берега Двины, сообщая на цитадель и в город о том, что вражеские корабли пришли, что сомнений больше нет, что сражение началось…

Все выше и выше по Двине гремела пальба, в маленьких прибрежных церквушках, в монастырях, сильно, с воем ударили набаты, мужики-рыбаки двиняне подпоясывались, выходили к берегу с рогатинами, с топорами, с самодельными копьями. В Николо-Корельском монастыре ратники-монахи побежали по стенам, воротники с бердышами заперли скрипящие на ржавых петлях ворота, завалили бревнами, пошли носить наверх битый камень — к бою.

Драгун Дроздов говорил:

— Оно как же получается? Наших бьют смертно, а мы глядим? Слышь, на корабле палят!..

— Да поручика-то нет? — ответил другой драгун — жилистый черный Мирохин. — Без приказания, что ли, пойдем?

По воде глухо доносились удары набатных колоколов, дальние пушечные раскаты. Драгуны заговорили громче, к ним подошел Яковлев, перебил спор:

— Чего расшумелись, буйны головы? Удрал ваш поручик, сбежал от вас, покинул войско свое. Садитесь по коням, да и за ним. Ваше дело такое — солдатское…