Россия молодая. Книга первая - Герман Юрий Павлович - Страница 67

— Не погневаюсь!

На палубе постояли, послушали море. Дед Федор, назидательно подняв корявый палец, говорил:

— Не стоит оно без перемены-то, а живет, не мертвое оно, как, допустим, камень али бревно, а живое, вроде как мы, человеки. Оттого и говорят, как про человека, — дышит, дескать. Мы — люди, человечки божьи, живем скоро, поспешаем, дышим часто, оттого и короток наш век. А море-то вечное, и дышит оно редко. Вон грудь-то морская, богатырская, куда глаз ни кинь — море-морюшко. И когда начинает грудь морская вздох свой, мы говорим — прибывает вода. Так, Иван Савватеевич?

Рябов молча кивнул. Лицо его в сумраке белой ночи казалось грустным…

— Поднимается лоно морское, — говорил дед Федор, — дышит и реки наполняет вздохами своими. Наполнив же реки, морюшко словно бы отдыхает. Тогда мы говорим: «Задумалось Белое, задумалось, отдыхает…» И, отдохнув, дрогнет море наше…

— Сие есть приливы и отливы, — сказал Иевлев. — Об том ведаю. Дважды в сутки бывают они, две полые воды и две малые, так ли?.. Ну, пойду я, пора, Петр Алексеевич книгу ждет…

Он пошел к скрипящим сходням, обернулся, сказал:

— Об многом еще потолкуем, господа мореходы…

— Потолковать можно! — ответил Рябов. — Отчего не потолковать. Стариков на досуге собрать надобно, они многое поведают: и то расскажут, как во льдах плавать надобно, и то, каковы приливы и отливы в горле, и о воронке с кошками… Коли и взаправду манит вас море, господа корабельщики, коли верно, что дышит вам оно, будет делу большая польза от стариков наших…

Иевлев ушел в монастырь, на шканцах появился дель Роблес, позвал русских играть с ним в кости.

— Я-то не пойду! — сказал Рябов Семисадову. — Поиграл с ним давеча, хватит, дорогая игра…

И вышел на берег — пройтись. Дед Федор шагал рядом, охал, что-де ноют ноги. Потом со вздохом пожаловался:

— А на матерой-то земле не усидеть, Ванюха. На печку бы пора, да нет: дышит оно, море, манит…

Можно бы и песню спеть, да чтобы кого по уху не задеть.

Поговорка

Глава девятая

1. На шанцах в караульной будке

Майор Джеймс более Крыковым не интересовался — знал, бывшему поручику из капралов не подняться. А капрала и замечать не для чего. Капрал ближе к солдату, нежели к офицеру…

У Афанасия Петровича под началом было всего трое таможенников да караульная будка на шанцах, на Двинском устье, — охранять город от неожиданного нападения воровских воинских людей. Никто в Архангельске воровских воинских людей не опасался, но так было заведено исстари: шанцы, на шанцах будка, при будке таможенники, над ними капрал.

Время летело незаметно. Караульщики — каждый промышлял своим ремеслом: один — Сергуньков, малый тихий и кроткий, — столярничал, поделки его забирала старуха мать, продавала в городе на рынке; другой — Алексей, постарше, — искусно плел сети для рыбаков, продавал, тем и кормил огромную семью. Третий — Евдоким Прокопьев, холмогорский косторез и великий искусник делать всякую мелкую работу, — ни единой минуты не мог сидеть без дела, и что ни делал — все ему удавалось: то начнет резать ножом деревянную посуду, полюбуется, покачает головой, отправит продать, на вырученные деньги купит дорогой заморской проволоки, начнет ту проволоку ковать, — рассказывает, видел-де сольвычегодскую цепочку из замков, хочу, мол, попробовать, может, задастся самому построить, чтобы было не хуже. Построит цепочку дивной красоты, покачает головой:

— Косо построил. К земле тянет. Взлета в ей нет!

— Какой такой взлет тебе еще понадобился?

— А такой, что сольвычегодские мужики имеют. У них покрасивее…

Про цепочку забудет, начнет расписывать ложе для кремневого ружья, пряжку, свистульки глиняные. И то не понравится, подумает, подумает — за финифть и филигрань примется, а там — обратно к дереву, глядишь, режет солонку-утицу.

— Что, Евдоким Аксенович, в обрат пошел? — спросит бывало Афанасий Петрович.

— Да, вишь ты, надумал вот иного узора. Как на ложе его ставил, на ружейное, то и придумал, а туда он мал, здесь в самый раз будет…

Иногда пели втроем. Четвертый караулил на вышке — доглядывал, не видать ли корабля. Заводил, сделав страдающее лицо, Прокопьев, вторил непременно Сергуньков. Без Сергунькова песня не заваривалась. На двинском просторе, на устье, вскрикивали чайки, посвистывал морской ветер, свободно, широко, иногда с угрозою, летела песня. Если на баре появлялся корабль, караульщик на вышке бил в било, кричал в говорную трубу:

— Парус вижу, господин капрал!

Крыков взбегал наверх — на галерею, брал подзорную трубу, всматривался:

— Один. Флаг нидерландский — Соединенных штатов. Торговать идет в прибыток господину майору.

Опять пели песню, занимаясь каждый своим делом.

Афанасий Петрович все прилежнее и настойчивее резал по кости. Теперь у него был весь потребный настоящему искуснику инструмент, были запасы моржовой кости, были краски — расцвечивать кость, было чем ее отбеливать. Работа утешала его, с долотцем и шильцами в руках он мурлыкал песни, веселел, взгляд его прояснялся, точно бы забывалась тяжкая обида.

Глядя, как режет капрал Крыков, Евдоким Аксенович вздыхал:

— Подарил тебя создатель талантом, да не гоже делаешь, Афанасий Петрович. Бесей-чертей тешишь. Злые твои чучела. Вырезал бы складень, на нем угодники в гору тихонечко, легонечко шествуют, на горе во всем великолепии божественное сияние…

— Сияние? — посмеивался Крыков.

— Сияние, Афанасий Петрович…

— Что же оно тебе там засияло?

Прокопьев молчал.

— Сам-то ты, Евдоким Аксенович, того не делаешь, — говорил Крыков, — ну и меня не учи. Я, брат, ученый нынче, повидал твои сияния…

Все же однажды решил выточить угодника: точил-точил, зевал-зевал, угодник не получался. Бороденка вроде бы у деда Федора, никакого благолепия нет, рубашка посконная…

— Ты бы его, Афанасий Петрович, приодел поблагообразнее, — посоветовал Прокопьев, — власяницу, на головочку куколь монаший, будет схимник, постник, подвижник…

Крыков засмеялся, сказал весело:

— Как в сказке сказывается про кота Евстафия: кому скоромно, а нам на здоровье, молвил кот Евстафий, постригшись в монахи, да приняв схиму, да съев впридачу мышку…

Угодник не получился. Крыков переточил его на рыбака, поморского дединьку. Дединька удался, да так, что таможенники только причмокивали и головами качали. После рыбака стал точить дрягиля — двинского грузчика. Когда дело подходило к концу, пришли на караулку гостевать Молчан, Ватажников да Ефим Гриднев. Из свежей рыбы, что днем наловил Евдоким Аксенович, наварили доброй ухи, по рукам пошел полштоф зелена вина.

После ушицы Прокопьев завел:

Пламя костра в серых сумерках ночи странно высвечивало бородатые лица Молчана, Ватажникова, Гриднева, бросало бегущие отсветы на поющего Прокопьева, на задумчивого Сергунькова. И такими сильными, такими могучими показались вдруг Афанасию Петровичу эти люди, что он подумал: «Войну с ними воевать бок о бок — не пропадешь! Нет, не пропадешь!»

Пели долго, потом, попозже, Ефим рассказал:

— Люди так сказывают, что дьяк Гусев — не видеть ему бела света — новое дело надумал: брать с рыбарей повесельные не так, как ранее, а иначе. Как рыбарь с моря вынется да к берегу подойдет, брать с него пошлину привальную али пристанную. Как в море идти, так платить ему с посудины — отвальную али рыбную. А повесельные, как были, так им и быть…

Сергуньков охнул, покачал головой.

— Да разве ж мир даст?

— Мир, он по прозванию только что мир! — разбивая палкой головни в костре, молвил Молчан. — Мир! Токи делить тетеревиные да пожни — они мир! А когда с них шкуру драть зачнут, какой они мир…