Начало - Герман Юрий Павлович - Страница 19

– Я вам вот как благодарен, Федор Иванович. Привезли ли свечей?

– Привезли, – снимая плащ, сказал Иноземцев, – все привезли, что вы велели.

– Корпия дома нашлась?

– С избытком.

– Федор Иванович, – молвил вдруг Пирогов иным тоном, – и вы, господин профессор, и вы, господин доктор, я хочу вам только одно сказать, и весьма короткое: я все последствия на себя принимаю, какие бы они ни были.

Цихориус хотел возразить, но вместо этого длинно икнул.

– Федор Иванович, вы слышали? – спросил Пирогов.

– Да, слышал, – ответил Иноземцев. Цихориус опять икнул.

– Вы поняли, – продолжал Пирогов, – что последствия лягут на меня, а не на вас, как бы тяжелы они ни были?

– Да, понял, – ответил Иноземцев и, погрев над камельком руки, принялся зажигать свечи и расставлять их возле стола.

Вместе с мужем и с Вахтером Пирогов перенес женщину на стол. Она еще раз потеряла сознание. Пока Иноземцев вливал ей в рот полкружки водки, Пирогов снял сюртук и повязался по животу полотенцем. Вахтер засучил ему рукава рубашки и принес в глиняной миске немного воды, чтобы он ополоснул грязные руки, хотя бы и без мыла, которого в хижине не оказалось. Кнота Цихориус выставил вон из комнаты, его лихорадило, из светлых глаз текли слезы.

Потом Цихориус, Вахтер и Иноземцев принялись вязать женщине руки и ноги по всем хирургическим правилам, чтобы, сохрани бог, не развязалась во время операции, а Пирогов прохаживался по комнате и возбуждал в себе жестокость и спокойствие – теперь ему было страшно и хотелось убежать от всего того ужаса, который ему предстоял. Как нарочно, в это время Иноземцев предложил резать вместо Пирогова на тот случай, если Пирогову не по себе. Пирогов ответил не сразу, в таком деле не могло быть места самолюбию или другим низким чувствам, и потому ему пришлось подумать, прежде чем ответить. Себе он верил больше, чем Иноземцеву, и ответил, что нет, резать будет он сам, самочувствие у него хорошее, лишь бы только она не развязалась и не вырвалась от боли.

– Ничего, мы будем держать крепко, – сказал Цихориус, – а советовать будем, когда вы спросите, не раньше, чтобы не мешать.

Медленно Пирогов подошел к столу и, стараясь не встретиться взглядом с широко открытыми глазами женщины, взял из рук Вахтера нож, только что направленный Иноземцевым. Попробовал нож об ноготь, твердо закусил нижнюю губу, велел себе ничего не слышать – ни криков, ни стонов, ни воплей – и крепко приложил свою большую, горячую ладонь на живот женщины.

Все совершенно затихло вокруг него, а может быть, не затихло – он только перестал слышать.

Легкий и острый нож скользнул по намеченной линии – сверху вниз – и замер. Откуда-то, точно из другого мира, протянулась рука Иноземцева с пучком корпии, коротким движением собрала алую кровь и исчезла. Пирогов сделал второе сечение и отдал нож, не глядя в тот, другой мир. Нож повис в воздухе, и другой мир вложил в полураскрытую руку второй нож, с выгнутым лезвием, в котором вспыхнули и погасли отражения огоньков свечей. Пирогов слегка нагнулся, чтобы четче и яснее видеть среди потоков крови, и мысленно утверждал все то, что видел. «Все благополучно, – говорил он себе, – все так и должно быть, все хорошо». Второй нож не удержался в воздухе, не повис там, как первый, и Пирогов сразу же понял, что там, в другом мире, все не так благополучно и спокойно, как у него.

– Что? – спросил он, не поднимая головы.

– Уже все хорошо, – отозвался издалека Цихориус, – теперь все будет хорошо.

– Дайте же нож, – молвил он. Нож немедленно появился в его руке.

– Что произошло? – спросил он негромко, голосом давая понять, что он должен знать происходящее у них.

Цихориус объяснил.

Пирогов отдал и этот нож.

С осторожною ловкостью он стал обеими ладонями слегка придавливать по животу так, чтобы тело матки появилось из разреза. И оно появилось. Ему дали еще нож.

– Приготовьтесь принять ребенка, – тихо сказал он, охваченный внезапным трепетом и волнением, почти Священным чувством ожидания чуда. – Готовы ли вы?

– Да, готовы, – услышал он.

Сжав зубы до боли, железной рукою он сделал последнее сечение и бросил нож на пол, Теперь он видел ребенка, еще неподвижного, неродившегося, возникшего на свет без мук рождения. Быстрыми руками он обнажил его совершенно, отыскал пуповину, перерезал и отдал дитя не в тот мир, как отдавал все раньше, а в руки старику Цихориусу, бледному как полотно. Очищая матку, он слышал за своею спиной шлепки Цихориуса и понимал, что старик шлепает ребенка для того, чтобы тот закричал, но крика все не было и не было, и он уже сказал себе, что это его совершенно не касается, как крик вдруг раздался, и с этим криком вместе как бы соединились те разные миры, в которых были порознь он, Пирогов, и все его ассистенты. Все сделалось единым, все смешалось, и он стал не только слышать, но и видеть. Он увидел кровоточащую рану перед собою, уже почти зашитую, увидел свои руки, которые не узнал поначалу, так они проворно совершали свою отдельную от него работу, и когда работа эта совершилась до конца, он увидел лицо матери и ее глаза, широко открытые, потухшие, мертвые.

– Смерть? – спросил он, не найдя иного слова.

– Нет, – с возмущением ответил Вахтер, – она совсем жива, она хорошо жива…

И он заговорил по-немецки, так ему было проще в эти минуты.

Он еще не понимал, что операция кончена, когда Цихориус развязывал на нем полотенце, которым он был перепоясан, когда Вахтер принес ему миску с водой и когда вода вдруг сделалась совершенно красной, и понял только после того, как сел и услышал свой собственный голос:

– Ну как, матушка? Как ты себя нынче чувствуешь?

Она ничего ему не ответила, у нее не было сил, да она и не понимала его русской речи. Она смотрела на него внимательно и печально, долгим взглядом вконец замученного животного. Тогда он оборотился к ребенку, уже уложенному старухами в корзину: ребенок был крупный и крепкий, с головкой круглой, как биллиардный шар, и с розовым, загадочным лицом.

– Мальчик или девочка? – спросил Пирогов.

– Мальчик, – с разных сторон ответили ему.