Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 91

В низкой столовой нетерпеливо задвигались, заерзали. Кто-то у стены тяжело вздохнул.

– Служить, так не картавить, а картавить, так не служить, – слышал я такую старую пословицу, – сурово сказал Устименко. – Иначе у нас дело не пойдет. А что касается до того факта, разумеется прискорбного по сути, что подполковник Оганян узнает о нашем позоре, тут ничего не попишешь! Хотел бы я получить от нее письмо и зачитать это письмо вам. Что касается доброты, то ее понятия на этот счет вам хорошо известны…

Такими словами Устименко закончил свое выступление к закурил папиросу. Он был теперь один, никто даже не глядел на него, все выходили отдельно от него, своими группками. И только издали на него остро поглядывал Гришка Распутин, дожидаясь, наверное, когда все выйдут. Но и тут он не решился подойти к Устименке – не такое было лицо у майора, чтобы стоило затевать разговор.

Едва только Володя сел на свой стол, чтобы начать сочинение приказа, зазвонил телефон.

– Неужели вы мне выговор закатите? – спросила Вересова.

– Обязательно.

– Но это же не по-джентльменски, – посмеиваясь, сказала она. – Женщине, которая смертельно в вас влюблена, и вдруг вместо орхидей или, в крайнем случае, ромашек – выговор.

Он молчал.

– Где-то я читала такое название, – тихо и быстро сказала она. – «Лед и пламень». Это про вас.

– Слишком красиво.

– А вы разве не любите, чтобы было красиво? Сегодня-то какую речугу сам отхватил: «…пренебрегая честью врача, воинским долгом»! Цветков и тот бы позавидовал. Что же вы молчите?

– Я занят, пишу приказ.

– Это в смысле: оставьте меня в покое? А вот не оставлю. Возьму бутылку вина и приду к вам. Ну отвечайте же что-нибудь!

– Спокойной ночи! – угрюмо сказал он и положил трубку.

Наутро приказ был объявлен. Выговоры получили Митяшин, Каролина Яновна и кок. Строгий выговор он вынес Вересовой.

– Почему же мне одной строгий? – уже зло, без обычной своей усмешки, спросила Вера Николаевна. – Не слишком ли сильно, Владимир Афанасьевич?

– Вы – офицер! – взглянув ей в глаза светло и прямо, сказал он. – А я не могу поступать иначе, чем думаю…

В полдень забрали Палкина, ордер на его арест был оформлен прокурором флота.

А на восемнадцать ноль-ноль было назначено партийное собрание. Собрались коммунисты на горушке, повыше своего госпиталя, у гранитной скалы. Было тихо, чуть туманно, непривычно тепло, у пирса гукали буксиры, автомобильными голосами перекликались мотоботы и катеришки. Высоко над головами, в сторону фиорда Кювенап, строем клина прошли самолеты.

– Война-войнишка, – сказал сидевший рядом с Володей рыжий и остроглазый раненый. – Встречи, и расставания, и различные воспоминания. Не припоминаете меня, товарищ майор?

– Будто где-то видел…

– А я вас не за-абуду! – с растяжечкой сказал раненый и, с серьезным видом прицелившись калошкой костыля, придавил огромного паука, вылезшего на валун. – Не-ет, не забуду! Так не можете припомнить?

– Вы из авиации?

– Зачем из авиации. Мы люди наземные! Желаете закурить?

Володя закурил.

Снимая на ходу халат, из-за скалы появился капитан Шапиро буйноволосый и бледный, за ним шел Митяшин и нес маленький столик, к которому кнопками, чтобы не сорвал ветер, была приколота кумачовая скатерть. За Митяшиным сестра Кондошина несла портфель, в котором (Устименко знал это) лежало его личное дело.

– Я извиняюсь, – запыхавшись, сказал Митяшин, – припоздали маненько, да вот капитан Шапиро срочно швы накладывал, у Еремейчика неприятность вышла, решил, медведь эдакий, попробовать силы – бороться. Ну и поборолся. Значит, будем начинать? Как с кворумом? И может быть, бросим курить, товарищи, будем уважать партийное собрание?

Санитар Белкин негромко засмеялся: Митяшин всегда забывал, где можно курить, а где нельзя.

Выбрали президиум, потом Кондошина огласила просьбу таких-то товарищей присутствовать на собрании, Володя фамилий не расслышал. Неслышными шагами из-за Володиной спины появилась Нора Ярцева, шепнула ему на ухо: «Вы, товарищ майор, не волнуйтесь, все хорошо будет!» – улыбнулась и исчезла. И Каролина Яновна величественно и приветливо кивнула Володе головой, словно подбадривая и сообщая, что зла на него и не помнит.

Митяшин быстро и ловко установил свой столик, положил на скатерть Володино личное дело, сестра Кондошина объявила повестку дня, и капитан Нестерович из Политуправления флота подвинул к себе папку с таким видом, словно узнает сейчас что-то чрезвычайно важное и новое, чего до сих пор ни одна душа не знала.

Когда Володя рассказал свою «автобиографию», как выразилась сестра Кондошина, над расположением бывшего медсанбата 126 в сторону фиордов опять прошли бомбардировщики, и он проводил их взглядом. Ему уже не раз доводилось летать на ДБ-3 со всякими специальными медицинскими заданиями, в авиации у него были друзья, и ему показалось, что они его видят оттуда и знают, какой у него день нынче. И все другие присутствующие на собрании тоже посмотрели в бледно-голубое вечернее небо Заполярья. Здесь перебывало много летчиков – и среди тех, кто шел сейчас на бомбежку, наверное, у сестер, и санитарок, и докторш был не один знакомый. А сестра Люся даже вздохнула, и ее старшая подруга Нора быстро и укоризненно на нее поглядела, как бы говоря, что по этому стрелку-радисту, который и письма не удосужился написать, нечего тужить.

– Вопросы к доктору… к майору товарищу Устименке имеются? – спросила сестра Кондошина.

Володя стоял неподвижно. Легкий ветер с моря трепал его волосы, усталые глаза смотрели строго и спокойно, загорелое лицо побледнело: он устал нынче, весь день ему пришлось оперировать на базе у катерников, потом разбирался тут, у себя…

– Имеется вопрос, – значительно покашляв, произнес капитан Нестерович. – Вопрос у меня к майору Устименке. Вот вы заявили, что матери не помните и что воспитывались у своей тетушки, так, кажется, у некой Устименко Аглаи Петровны. Вы заявили также, что всем обязаны ей и своему отцу, погибшему в спецкомандировке. Вы также сообщили партийному собранию, что Аглая Петровна Устименко до лета тысяча девятьсот сорок второго года поддерживала с вами письменную связь, а теперь вы не имеете От нее писем. Мне бы хотелось уточнить эту часть вашего выступления. Как вы сами предполагаете, где в настоящее время находится ваша тетушка?

– На войне случается – убивают! – угрюмо ответил Володя.

– Это мы знаем! – неприязненно произнес Нестерович. – Но это не ответ, это демагогия. А если ваша тетушка сдалась в плен или сотрудничает с фашистскими выродками?

– Послушайте, товарищ капитан, я извиняюсь, – привставая, сказала сестра Кондошина. – Послушайте…

Нестерович тоже встал со своего камня.

– Вопрос задан майору Устименке, – произнес он раздельно. – И Устименко должен мне ответить.

– Хорошо, я отвечу, – не сразу сказал Володя. – Пожалуйста! Не знаю, что случилось с Аглаей Петровной. По всей вероятности, она погибла. Но я лично не встречал в жизни человека чище, лучше и идейнее, чем моя тетка, понятно это вам, товарищ капитан? И покуда я жив, никто при мне не посмеет безнаказанно даже заподозрить ее в том, о чем вы тут толкуете.

– Почему же это вдруг не посмеет?

– А потому, что я не позволю.

– То есть как это вы можете не позволить ?

– А как про мамашу свою родную не позволяют говорить! – вдруг сиплым и бешеным голосом крикнул с места старший сержант, предлагавший Володе закурить. – Не слышали? Как про сестренку, как про батьку, не осведомлены?

– Я предполагаю, что вопрос ясен, – сказал капитан Шапиро. – Согласны, товарищи?

– Тем более что дети за родителей не отвечают! – довольно ядовито со своего места сказала сестра-хозяйка Каролина Яновна. – Так же, как, впрочем, родители за детей…

– Я отвечаю, – спокойно и твердо прервал Каролину Устименко. – Я несу полную ответственность за Аглаю Петровну, как и она за меня, предполагаю, хоть она мне не мать, а тетка. Но мне она больше чем мать, потому что быть хорошей матерью – это норма поведения, а затруднить свою молодость, да молодость еще к тому же красивой и одинокой женщины, судьбою племянника, отдать этому племяннику душу, с тем чтобы воспитать из него советского человека, да еще с этим мальчишкой мучиться, потому что он и воображалой был, и гением себя пытался утвердить, и учился через пятое на десятое, это все, знаете ли, не так просто. И каким же бы я оказался подлецом, если бы здесь позволил себе поддаться на вопрос капитана Нестеровича и хотя бы даже усомниться, только на одну секундочку усомниться в порядочности Аглаи Петровны? Да и заявление такого… усомнившегося… разве могло бы быть рассмотрено?