Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 85

– Идите сюда, Пшеничный! – крикнул вдруг Левин на весь зал, так что многие вздрогнули. – Идите быстрее, куда вы там подевались? Прошу посмотреть наши отдаленные результаты…

Огромный матрос Пшеничный, не отыскав перехода на сцену, внезапно спружинился и прыгнул через оркестровую яму. В зале захохотали и захлопали, по одному этому прыжку доктора сумели оценить «отдаленные» результаты левинской операции.

Увидев прямо перед собой смеющихся генералов и полковников, Пшеничный на мгновение смутился, потом быстро и кротко взглянул на Александра Марковича, как бы спрашивая, что теперь надо делать, и тотчас же обеими руками ловко и легко стянул с себя форменку и тельняшку. Главный хирург своими могучими ладонями огладил спину Пшеничного, покачал головой и повернул матроса так, чтобы все в зале увидели левинскую работу.

– Посветите сюда прожектором! – крикнул Мордвинов в осветительскую ложу, и тотчас же белый луч скользнул по деревьям сада и высветил могучую, как бы только что сожженную солнцем и не очень гладкую спину матроса.

А Левин, взяв указку, издали, из полумрака, как казалось при свете прожектора, показывал прижившиеся лоскуты кожи и каркающим, сердитым голосом объяснял ход операции. Огромный Пшеничный стоял неподвижно, и можно было подумать, что это не живой матрос, а одна из скульптур в саду испанского гранда.

– Теперь идите в зал, Пшеничный, – распорядился Левин, – пускай они вас щупают. Нет, форменку оставьте здесь, ее никто не тронет.

Он слегка подтолкнул своего матроса, и как только тот очутился в зале и пошел по проходу между креслами, все доктора сразу поняли, с каким уважением Пшеничный теперь относился к тому, что было у него там, за плечами, и что раньше запросто называлось спиной.

– Из такусеньких кусочков подполковник сделал, – говорил Пшеничный с гордостью. – Вот из такусеньких! – И он показывал кончик мизинца. – Это ж надо! Как доставили меня – просто каша была, форменная каша. Ничего, разобрался, сделал как надо…

И Володя, и Ашхен Ованесовна помяли и потискали спину Пшеничного действительно, грубых рубцов они не обнаружили. А Пшеничный все ходил и ходил между докторами, и было видно, что ему очень хочется еще и еще показывать себя, демонстрировать достижения науки и рассказывать про «такусенькие» кусочки. Но его время уже истекло, хоть он и оглядывался с тоской, ища хоть кого-нибудь, кто не посмотрел его спину. Спину видели все, теперь Левин демонстрировал ягодицу. Старшина, владелец ягодицы, вначале смущался, а потом, когда его пристыдили, сказав, что это «наука», – покраснел очень густо, буркнул: «Та глядите, ежели надо, что мне, жалко, что ли», – и пошел, тяжело ступая сапогами, между кресел по проходу и только иногда чуть повизгивал тонким голосом, говоря, что боится щекотки и не может переносить, когда его «цапают» холодными руками. Мимо Ашхен он хотел проскочить побыстрее, но она ему сказала басом: «Что я, ваших задниц не видела, что ли, стой тут сейчас же!» – и как следует обследовала все, что считала нужным. А Левин в это время, держа в руке очки, отвечал на вопросы докторов из зала и тех, кто сидел в президиуме.

Когда конференция кончилась, Ашхен Ованесовна сказала, что «совсем раскисла» и спектакль смотреть не станет. Устименко пробрался за кулисы и, отыскав там Мордвинова, попросил у него катер для Оганян.

– Нет у меня сейчас никакого катера, – ответил начсанупр и, сняв с вешалки шинель, быстро зашагал за уходящим главным хирургом и Харламовым.

– Но она больна, – догоняя Мордвинова, как давеча, ему в спину сказал Володя. – Она очень плохо себя чувствует.

– Пусть останется тут в госпитале. Мы создадим ей хорошие условия.

– Она не останется. У нее же медсанбат, вы знаете…

– Послушайте, мой катер – это мой катер, – обернувшись к Володе, бешеным голосом рявкнул начсанупр. – К вам в Горбатую губу ходит рейсовый катер – вам это отлично известно. Еще есть вопросы?

– На рейсовый мы опоздали, – резко сказал Володя. – Это вам тоже отлично известно. Я прошу ваш катер в порядке исключения.

Они стояли друг против друга молча довольно долго. Потом Мордвинов сказал почти дружески:

– Не могу Устименко. Прошу понять, катер нужен лично мне.

– Вы можете обойтись. Вы живете здесь.

– Это не ваше дело, где я живу, – опять пришел в бешенство начсанупр. И не вам мне указывать…

– А вы не кричите, – попросил Устименко. – Я ведь не боюсь вашего крика.

Говорить было больше не о чем. Мордвинов, грохоча ботинками по лестнице, ушел. В зале рядом с Ашхен Ованесовной стояли Богословский и Вера. Сейчас, когда Николай Евгеньевич ничем не был занят, Володю поразили его пустые, без всякого выражения глаза. Однако он крепко пожал Володе руку, похлопал его слегка по плечу, изображая, что рад встрече, и сказал, что хочет выпить.

– Нет, я еще посижу, – сказала вдруг Оганян. – Пусть все выйдут, а то там толчея в вестибюле…

Она посидела немного, закрыв глаза, потом резко поднялась и недоуменно всех оглядела – старая заболевающая баба-Яга. Но когда вышли, ей стало легче – «наверное, это все из-за духоты», объявила она.

Провожая втроем Ашхен на пирс, ни Устименко, ни Богословский ни единым словом не обмолвились про Ксению Николаевну, Сашеньку и тетку Аглаю, и Володя подумал, что Николай Евгеньевич, наверное, ни жену, ни дочь не вспоминает нарочно, чтобы хватало сил жить.

В поселке было темно и холодно, с залива хлестал ветер. Ашхен шагала тяжело, несколько раз поскальзывалась и, несмотря на то, что Володя вел ее под руку, едва не падала. Настроение у нее было дурное, даже флаконы «Ландыша» ее не порадовали, она только сказала Вере голосом светской дамы:

– Я вам признательна. Вы очень, очень милы…

Дежурный по пирсу – молоденький мичман с усиками – сообщил вежливо, с особой флотской щеголеватостью, что рейсовый катер, разумеется, ушел, что же касается до попутных «коробок», то, возможно, они и будут, но пока никаких точных сведений нет. Жалко, товарищи военврачи не побеспокоились раньше, начсанупр только что, вот несколько минут тому назад, отбыл в город с капитаном медицинской службы.

– Капитан – женщина? – спросила Вересова.

– Так точно, – сдерживая улыбку, ответил мичман. – Веселая очень, все смеялась…

– Это он Лидочку Макарьеву отправился провожать, – пояснила Вера, но, увидев напряженное лицо Володи, замолчала.

Ашхен тяжело села на табуретку и тотчас же устало закрыла глаза. «Яга моя несчастная, – печально подумал Володя, – что же я с тобой стану делать?» Снаружи выл ветер; врываясь сквозь щели слабеньких стенок, шевелил бумагами на столе дежурного, раскачивал лампочку на шнуре…

– Пойдемте ко мне, – сказала Вера, – я вас очень прошу, Ашхен Ованесовна. Дежурный позвонит в случае чего…

– Конечно, позвоню! – пообещал мичман.

Но старуха наотрез отказалась уходить.

– Катеришко, или что там случится, может пристать к пирсу буквально на минуту, – сказала она. – Мне не добежать будет. Ничего, я тут подремлю, а вы идите. Идите же, – прикрикнула она на Володю, – я этот собес терпеть не могу. Выпейте за мое здоровье, я и поправлюсь. Да я вообще здорова, просто возраст дает себя знать и непривычка к заседаниям…

У Веры Николаевны было невесело. Богословский выпил стакан водки, тяжело задумался и даже из вежливости никакого участия в разговоре не принимал. Вересова заводила патефон, играла на гитаре, пыталась петь, приносила еду и уносила ее обратно нетронутой. На огонек зашли два офицера-моряка, поругали аллопатию, похвалили гомеопатию и стали зевать, Володя спросил у них про Родиона Мефодиевича; моряки, оказалось, знали его и сообщили Володе, что к Степанову не так давно приезжала дочь.

– Варвара? – робея, спросил Устименко.

– Точно. Варвара Родионовна. Она где-то тут, на нашем Севере.

– Может быть, теперь вы развеселитесь? – остро взглянув на Володю, осведомилась Вересова. – Насколько я понимаю, Варенька – ваша любовь?

Не отвечая, Володя налил себе водки и выпил один. Потом он выпил с офицерами, потом с Богословским, который пил стопку за стопкой с явным желанием напиться. И не мог!