Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 80

Он отвел в сторону ТТ Бакуниной и щелкнул бойком.

– Осторожнее! – попросила Ашхен. – Почему все мальчишки так любят играть в солдатиков?

– Так ведь сейчас война! – спокойно ответил Володя. – Вы забыли?

– А вы нахал! – сказала баба-Яга. И перешла на тему, которая вечно тревожила ее, – это она называла «диагностическим комфортом». Молодое поколение врачей, утверждала Ашхен, не умеет по-настоящему «инспектировать» больного, оно целиком полагается на лабораторные и инструментальные методы исследования, которые изнежили врачей, их органы чувств утратили необходимую остроту, зрение притупилось, обонянием они почти не пользуются…

– Да, да, разумеется, – кивнула Бакунина, тасуя карты перед пасьянсом. – Конечно. Профессор Бессер справедливо утверждал, что от больного натуральной оспой пахнет вспотевшим гусем.

– А откуда мне знать, как пахнет вспотевший гусь! – изумился Володя. Нас этому никто сроду не учил. И зачем…

Но обе старухи, как всегда, не дали ему сказать ни слова. Они же его воспитывали, они ему советовали, они его пичкали всем тем, о чем думали сами, что испытали и что пережили. Переглядываясь, как им казалось, загадочно, они обращались с ним, как Макаренко со своими правонарушителями, у них была какая-то методология воздействия на него, они считали его упрямцем, очень обидчивым, у них имелись к нему свои «подходы», немножко как к нервнобольному. И внезапно он понял: у них у обеих никогда не было детей – вот что! И тут, в этом Заполярье, они как бы нашли себе сына…

– Ешьте витамины! – приказывала одна.

– Пейте настой из хвои, – велела другая.

– Не портите глаза чтением при плохом свете! – сердилась Ашхен. – Вы хирург, вам нужно иметь хорошее зрение.

– Не сыпьте столько перца в суп, – тоненьким голосом просила Бакунина. – Что вы с собой делаете?

– Зачем вам курить?

– Вы, кажется, пили водку, капитан Устименко?

– Не надо жевать соду, вы выщелачиваете желудок.

– Почему у вас серое лицо?

– Вы написали письмо вашей тете?

– Вы когда-нибудь займетесь вашими почками?

Уже, слава богу, миновал период, когда они его хотели женить. Зинаида Михайловна, овдовев совсем девочкой, настаивала на том, что только в «счастливом браке человек полностью раскрывается». Оганян верила подруге на слово.

– Вы же понимаете, Володечка, – сказала она как-то Устименке, – с моей внешностью я ни на чье благорасположение не могла рассчитывать. Сейчас я еще как-то облагородилась – в настоящей бабе-Яге есть своеобразная прелесть уродства, – а когда тебе двадцать лет и от тебя шарахаются, то замужество представляется уделом мещанок. Но вы не должны брать с меня пример. Вы должны полюбить самозабвенно, страстно, на всю жизнь. Почему бы вам не полюбить Катюшу? Она серьезная и неглупая девочка, при вашей помощи со временем из нее образуется недурной доктор…

Володя испуганно покосился на Оганян: почему вдруг Катюша? Почему не толстая Кондошина? Почему не Нора с ее косами и пристрастием к гитаре? Чего они от него хотят – старухи?

– Оставь его, Ашхен, – посоветовала Бакунина. – У него есть чувство, о котором он молчит.

– У него нет чувств! – воскликнула Оганян. – Самодовольный мальчишка, вот кто он. Я знаю эту породу, они не умеют любить. Козьи потягушки – вот как это называется…

– Да не хочу я жениться, – жалостно сказал Володя. – Какая вы, право, Ашхен Ованесовна, волевая командирша. Решили меня женить, и баста. И что это за козьи потягушки?

– Все вы – козлы! – сказала Ашхен. – Козлиные потягушки, вот как!

В конце концов с женитьбой они отстали, но тогда им пришло в голову, что он обязан написать диссертацию. Написать, поехать и защитить. К этой идее они возвращались ежедневно. А ему было некогда и не хотелось брать темы, которыми его буквально забрасывала Ашхен, Однажды, рассердившись, он спросил у нее:

– По-моему, вы очень любите Чехова?

– Ну, люблю, – насторожившись, ответила Оганян.

– Вот, послушайте, – велел Володя и прочитал вслух из «Скучной истории» про то, как молодой докторант приходит к профессору за темой. «Очень рад быть полезным, коллега, – читал Володя, – но давайте сначала споемся относительно того, что такое диссертация. Под этим словом принято разуметь сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так ли? Сочинение же, написанное на чужую тему и под чужим руководством, называется иначе…»

Ашхен Ованесовна покраснела и назвала Володю «тяжелым человеком». А Зинаиде Михайловне пожаловалась наедине:

– Мы с нашими душеспасительными беседами довели нашего мальчика до нравственного кризиса. Заподозрив его поначалу в элементах карьеризма, мы не заметили в нем сердца князя Мышкина. Теперь все это нам надлежит расхлебывать, потому что он не приспособлен для жизни…

От этого можно было сойти с ума.

Его обмундированием и то они занимались в четыре руки. Выдумав про Мышкина, докторши с превеликими для себя трудностями обшили и обули Володю во все новое и даже роскошное – старух так везде любили, что им ни в чем никто не отказывал, – и теперь Устименко щеголял в отлично сшитом флотском кителе, у него был особого покроя плащ, была франтоватая шинель, даже фуражку ему привезла Ашхен с базового вещевого склада. Разумеется, он стеснялся этих забот, ему было неловко, когда старухи в день рождения подарили ему портсигар, заранее купленный в Москве и доставленный с оказией на флот, до того неловко, что он даже грубил.

Иногда он ненавидел их обеих, причем обе они у него путались: нос Ашхен и тоненький голосок Зинаиды Михайловны, пенсне бабы-Яги и пасьянсы Бакуниной принадлежали одному и тому же человеку. Этого человека, замучившего его чуткостью, он терпеть не мог, но старух любил почтительно, нежно и весело. Любил и нынче, когда слушал то, что было ему отлично известно…

– Сергей Петрович Федоров, – со значением в голосе произнесла Ашхен, вы его, Володечка, не знали, так вот он рекомендовал очень остроумно и тонко: в стремлении своем лучше лечить людей один или два века спустя не зарезывать своих современников…

– Может быть, это и остроумно и тонко, – сказал Володя, – но для нас, хирургов, тут есть что-то опасненькое. По существу…

– А вы хотите зарезывать? – спросила Ашхен.

В это время запищал зуммер полевого телефона. Оганян сняла трубку и мужским голосом сказала:

– «Сирень» слушает. Есть, товарищ полковник, будет сделано. Исключительно на нас? Хорошо, будем готовы.

Она поднялась, смешала пасьянс Зинаиды Михайловны, дернула Володю за волосы и велела:

– Пойдем. Сейчас будут раненые. Много. Пойдем готовиться.

И нараспев произнесла свою любимую строчку из «Илиады»:

– «Многих воителей стоит один врачеватель искусный». Вы искусный врачеватель, Володя?

– Нет, – сказал Устименко. – Но я учусь.

Всю ночь, и весь день, и вторую бесконечную ночь врачи медсанбата 126 провели на ногах. Много раз за это сумасшедшее время сестра Кондошина делала Ашхен Ованесовне уколы кофеина. Доктора работали на всех столах. Военфельдшер Митяшин на исходе второй ночи потерял сознание, его аккуратно выволокли на мороз. Придя в себя, Митяшин очень сконфузился и, желтый, как стерильная салфетка, вновь вернулся в операционную. В эту самую минуту Устименко и увидел Веру Николаевну Вересову, приехавшую вместе с докторами группы усиления. Она вошла, выставив вперед ладони, розовая от холода, деловито-веселая, возбужденная.

– Здравствуйте, Владимир Афанасьевич! – крикнула она ему.

Он только зыркнул на нее глазами – измученными и покрасневшими, как у кролика. Ничего, потом он ей все скажет. Но, разумеется, ничего решительно не сказал. Просто-напросто не успел, потому что начала Вера:

– Вы так себя ведете, как будто я вас устроила в Алма-Ату, – заговорила она, блестящими, влажными и счастливыми глазами вглядываясь в Володю. – Вы надулись, вы мне не написали, вы ведете себя обиженным. А что я вам сделала дурного? Вы в медсанбате, на горячем участке, у вас отличное начальство, как вы смеете меня не благодарить?