Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 73

Часа в три пополудни, расставив еще несколько таинственных цифр на приказах и афишах, Алевтина почувствовала, что невыносимо устала, и поняла, что пора кончать игру. Ободряющее действие «немецких порошков» кончилось, в ушах у Валентины Андреевны звенело, и голова кружилась. «Теперь она ушла, – думала Валентина про Аглаю, – теперь она, конечно, ушла, непременно, и мне теперь уже можно».

Миновав старые улицы Ямской, она увидела развалины кинотеатра «Стахановец». Здесь все было завалено снегом и битым кирпичом, но Валентина сделала вид, что, не замечая слежки, уходит в какой-то тайник. Топтуны и гестаповцы переглянулись – разумеется, они могли ее пристрелить, но искушение было слишком сильным. Уйти они ей, конечно, не дадут, но вдруг там еще люди?

Поскользнувшись и охнув, Алевтина скатилась в темный, бесконечный подвал, под выгнутые и искореженные разрывом бомбы железные балки. Голова у нее кружилась все сильнее, но все-таки она нашла в себе силы громко позвать:

– Товарищ Родион! Вы здесь?

И погодя сказала потише, но так, чтобы сыщики услышали:

– Все нормально, порядок!

Потом ей стало дурно, наверное она все-таки ушиблась, когда падала в эту яму, или просто близость конца давала себя знать. Она не могла уже больше воображать сыщиков и погоню, не могла радоваться тому, что так удачно провела фрицев, не могла придумывать фокусы, как придумывала весь нынешний день.

И ужас одиночества сдавил ее горло.

Тут, в темноте, ее и взяли гестаповцы.

Их было много, они светили перед собой фонарями, совали во все углы стволы автоматов, искали «Родиона», других людей, а потом, обозлившись, стали бить Алевтину и спрашивать, где остальные, но она молчала, пытаясь закрывать голову руками, и тоскливо думала, что они ее просто прикончат тут, а не расстреляют, как расстреляли бы Аглаю.

Наконец ее, бесчувственную, истерзанную, но еще живую, они выволокли наружу, и только тут, возле кинотеатра «Стахановец» при свете уходящего морозного февральского солнца фрисландский бык, ефрейтор Краутц, опознал в Алевтине «не ту большевичку». Не эта требовала у него отрез бостона, ту он узнал бы сразу. Топтуны попятились – теперь, разумеется, и с них взыщут! Только гестаповские солдаты, прибывшие из Берлина, перешучивались, закуривая, их вся эта свистопляска совершенно не касалась.

В десять часов вечера Алевтину доставили к бригаденфюреру.

Дромадер, огромный, тощий, желтый и костистый, стоял посередине кабинета бывшего штандартенфюрера, бывшего полковника, бывшего фон Цанке, бывшего кавалера железного рыцарского креста с дубовыми листьями. По лицу Дромадера, лишенному всякого выражения, катился пот: только что здесь он разговаривал по прямому проводу с самим рейхслейтером. На груди Дромадера сияли и светились, тонко позвякивали и мелодично позванивали все выслуженные им ордена, которые рейхслейтер Геринг клятвенно обещал с него сорвать, если он, «вонючий дромадер», немедленно не покончит со всей тамошней кашей!

– Устименко? – крикнул бригаденфюрер. Он еще ничего не знал, ему просто не посмели доложить. – Ты? Отвечайт!

– Устименко! – восторженным и дрожащим голосом закричала Алевтина-Валентина. – Устименко! Коммунистка! И ничего вам, сволочам, никогда не скажу! Подыхайте! Да здравствует наша Советская родина, смерть вам, фашистские оккупанты, у-р-р-а! И я бесстрашная, и я не хуже других, и я вас не боюсь, и я…

Докричать все, что ей хотелось, она не успела: синее пламя опалило ее избитое, окровавленное лицо, и она рухнула навзничь с пулей во лбу. Дромадер всегда считался первоклассным стрелком, особенно по недвижущимся мишеням.

Глава седьмая

ЗДЕСЬ ТРУДНЕЕ, ЧЕМ ТАМ

Сон был детский, далекий, такой, что во сне ему стало себя жалко: будто тетка Аглая ему, спящему, как делывала она это, когда нужно было его невыспавшегося разбудить в школу или в институт, будто подсунула она ему под затылок свою прохладную руку, будто тянет его немножко за ухо и шепчет, низко склонившись над ним:

– Да проснись же, длинношеее! Вставай, Володька! Пора, миленький мой мальчик, пора, деточка…

И будто ужасно как не хочется ему просыпаться, и рассчитывает он про себя, в сонном томном сознании: ничего, можно еще подремать, тетка тут, все будет благополучно, она не позволит проспать.

– Ты проснешься когда-нибудь, длинношеее?

Он проснулся.

Тетка Аглая сидела здесь, возле него, на табуретке, в желтом госпитальном халате, а ладонь ее была подсунута под его шею, как в те далекие детские и юношеские годы.

– Ты? – шепотом спросил Володя.

– Я, деточка, – так же шепотом, склонившись к самому его лицу, ответила она. – Я, сыночек мой…

Никогда она прежде так его не называла. И он, не помнящий свою мать, со счастливой тоской вдруг оценил это слово, притянул к себе тетку вплотную и, чувствуя на своем лице ее горячие, быстро капающие слезы, стал целовать ее висок, переносье, маленькое ухо, горячую щеку.

– Пусти! – попросила она. – Задавишь, экий ты какой! Пусти же, Вовка!

Володя отпустил ее, и тогда, откинув волосы с его лба, она стала пристально и серьезно рассматривать его, словно не веря, что это он и есть. Слезы еще дрожали в ее глазах, и от этого черные глаза казались больше, чем были на самом деле.

– Небритый, – сказала Аглая. – Опустившийся! Срамота какая!

– Будешь сразу пилить? – счастливо улыбаясь, спросил Володя. – С ходу?

– И нестриженый, – держа его руку в своих ладонях, продолжала тетка. Все в прошлом! Еще и воевать не начал, а уже «потерянное поколение». Я читала про таких. Они пьют бренди и очень много курят. И любовницы у них каждую минуту новые, но есть одна главная, которая почему-то чего-то недопонимает. Да, Вовик? Ты уже пьешь бренди?

– Таких теток не бывает, – сказал Володя. – Тетки бывают зануды. Хочешь пари, тетка, что ни один человек в нашей палате не поверит, что ты моя тетка? Товарищи! – громко произнес Устименко. – Дорогие друзья!

Но в палате было пусто. По неписаному закону госпитальной дружбы, когда к кому-либо приходила девушка, ходячие больные покидали палату. И нынче тетку Аглаю приняли за Володину девушку.

– Видишь, – торжествующим голосом сказал он. – Догадываешься? Если приходит тетя или двоюродная бабушка они с места не сдвинутся. Вот ты какая у меня тетка. А теперь объясни, почему ты в госпитальном халате? У нас лежишь? Ранена? Больна? Письма-то мои получила? Все по порядку рассказывай с того дня, как мы с тобой расстались. Да погоди, я оденусь, мы в коридор пойдем, там диванчик есть и курить можно. Ты ведь не торопишься?

– Нет, мне торопиться некуда, – медленно сказала Аглая Петровна. Совсем некуда…

Тут, на диванчике, крытом потертым, цвета небесной лазури атласом, и рассказала Аглая племяннику подробно и спокойно всю историю пребывания своего в гестапо группы "Ц". Рассказала про следователя Венцлова и про старого лиса фон Цанке, про воскресение и смерть сутяги, старого бухгалтера Аверьянова, Татьяну Ефимовну Окаемову – свою и Володину врагиню, так и не выдавшую ее, Аглаю Петровну, рассказала про героическую гибель Ивана Дмитриевича Постникова, рассказала про ныне покойного профессора Ганичева и, наконец, про Алевтину-Валентину Андреевну, которой, как она считала, была обязана своею жизнью.

Володя сидел неподвижно, смотрел в окно, за которым медленно сгущались предвесенние сумерки.

– А Жовтяк что? – спросил он негромко.

И про Жовтяка-бургомистра рассказала Аглая Петровна. Он кивнул, как бы и не удивившись. Теперь, после истории гибели Алевтины Андреевны, Володя словно бы и вовсе перестал слышать тетку, он только стискивал свои большие ладони – одну другой, да покусывал губы, да всматривался в еще не затемненное окно, будто видел там нечто существенное.

– Ну, а что ж взрывчатка-то? – спросил он вдруг.

– Взрывчатку получили, – ответила Аглая Петровна, – как же, конечно получили. Только недешево, Володечка, она обошлась нам.